Она объяснила продавщице, что в пятницу уезжает в Италию, и то ли волнение в ее голосе, то ли ее трогательно юный и беспомощный вид — хотя она отчаянно старалась казаться уверенной — тронули сердце женщины, и она, оставив свой высокомерный тон, вдруг стала очень простой и приветливой.

Чтобы внести в дело полную ясность, она спросила:

— Какой суммой вы располагаете?

— У меня примерно сто фунтов на все, — ответила Марина.

Они вместе прикинули, сколько и на что она может израсходовать. Столько-то на шляпы, но она вполне может обойтись одной, с широкими полями от солнца и только менять ленты, подбирая их в тон платью.

Столько-то на туфли: ей понадобятся белые туфли на день и пара атласных бальных туфель для вечерних нарядов.

Она вполне может обойтись перчатками, которые у нее есть, а все оставшиеся деньги потратить на потрясающие, единственные в своем роде и восхитительные наряды, которые, как заявила продавщица, мистер Пуаре создал словно специально для нее.

Марина узнала, что ему не нравится S-образный силуэт Гибсона. Он любит платья струящиеся, подчиняющиеся какому-то своему ритму, — и как раз такие платья нравились Марине.

Одно было белое, из шифона, другое — бледно-розовое, напоминающее миндаль в цвету.

Поверх платьев накидывались длинные шифоновые шарфы, и все это сливалось в единый поток, струящийся, как высокая трава на ветру.

— Вы смотритесь прекрасно, мадам, просто великолепно! — воскликнула продавщица, когда, наконец, было подогнано последнее платье. — Мы доставим все это вам вечером в среду.

Глядя на себя в зеркало, Марина не сомневалась, что эти платья — лучшее, что было у нее за всю ее короткую жизнь.

Они придали какой-то сказочный блеск ее светлым волосам, заставили светиться ее серые глаза, в которых появились зеленые искорки, и оттенили белизну ее кожи.

— Вы были так добры ко мне, — горячо сказала она продавщице, — я до сих пор не могу поверить, что отважилась прийти одна в ваш магазин.

— Мне было очень приятно, — ответила продавщица с нотками искренности в голосе. — Если бы я еще могла поехать с вами в Италию и увидеть эти платья на вас.

— О, это было бы так здорово! — пылко ответила Марина.

— Ничего, я представляю, как вами будут восхищаться, — сказала продавщица, — и уже это одно доставляет мне удовольствие.

Марина улыбнулась. Она была уверена, что Элвин будет восхищен ею, и очень хотела ему понравиться.

Ей вспомнились его редкие робкие комплименты. А потом она вспомнила самый большой его комплимент — он сказал однажды, что хочет быть вместе с нею, когда его душа воспарит в небо.

И вот теперь ее, а не его душа улетит в неизвестность.

«В Сорренто я взлечу в солнечное небо, а не в темноту, — подумала Марина, — и с Элвином мне будет совсем не страшно».

Уинстон продолжал путь из Парижа в Рим, а затем в Неаполь в раздраженном состоянии духа.

Как и предполагал, на «Кайзере Вильгельме Великом» он всю дорогу развлекался с очаровательной графиней Гленкерн.

Спускаясь в огромный салон на обед, он в первый же вечер понял, что не ошибся в своих предположениях — она уже приметила его.

Ее темные глаза оживились при его появлении, она вызывающе надула свои яркие губки, и задолго до конца обеда он уже знал, что все присутствующие станут свидетелями affaire de Coeur[6], в которую француженка пустится с такой легкостью, что это будет настоящая souffle surprise[7].

У него были женщины многих национальностей, но Уинстон считал, что француженки самые искушенные и нежные в любви. Они приближались к любви подобно эпикурейцу, пробующему новое необычное блюдо — он смакует его неторопливо и самозабвенно, стремясь полнее насладиться и ароматом, и вкусом.

Англичанки, как казалось Уинстону, всегда ужасно серьезны в любовных делах. Их обычно интересуют лишь два вопроса: «Ты всегда будешь любить меня?» и «Ты ведь первый раз чувствуешь такое, правда?» И где-то в подсознании у них неизменная мысль, что любовь — это что-то незыблемое и вечное, хотя это, скорее, блуждающий огонек, который может исчезнуть уже на следующее утро, а сейчас неудержимо притягивает к себе своими волшебными лучами.

Ивет Гленкерн была искушенной в древней науке очаровывать мужчин, и Уинстон, прежде уверенный в том, что знает каждый ход в этой игре, с восторгом открывал для себя все новые нюансы, повышая таким образом свое «образование».

Будучи истинной француженкой, она держала в сетях своего очарования сразу многих мужчин, и в первую очередь собственного мужа, что немаловажно — о чем часто забывают англичанки, — если другой мужчина служит лишь для pour passer le temps[8].

Граф с удовольствием приветствовал Уинстона как старого знакомого и часто вел с ним пространные беседы о лошадях и о тех блаженных временах, когда он занимался псовой охотой.

Они спорили, кто же будет победителем на предстоящих скачках в Дерби и других классических скачках в Англии в этом сезоне.

Уинстон сидел с Гленкернами за одним столом в ресторане, а они часто приходили к нему в каюту после обеда.

Но когда граф удалялся на покой и остальные пассажиры тоже разбредались по своим каютам на ночь, Ивет, в прозрачном и очень открытом домашнем платье, снова открывала дверь каюты уже ожидающего ее Уинстона.

Ивет соблазняла, возбуждала и утоляла, и, когда она стала уговаривать его побыть с ними в Париже, у него возникло большое искушение отложить на несколько дней поездку в Сорренто.

Он прекрасно знал, как много друзей встретит в Париже в это время года.

Скоро должны распуститься каштаны на Елисейских полях, цветочницы на углах улиц стоят с полными корзинами пармских фиалок, пахнет весной, а в ресторане «У Максима» будет еще шикарнее, чем прежде…

Во время своего последнего приезда в Париж Уинстон развлекался с одной из последовательниц grandes cocottes Parisiennes[9]девяностых годов Габи Десли — как разузнала миссис Вандерфельд по каким-то ее секретным каналам.

Габи Десли была театральной штучкой, о которой последнее время говорил весь Париж, и Уинстону, как, впрочем, и всем остальным ее обожателям, было совершенно ясно, что они станут свидетелями необычайного, феноменального успеха.

В ней совершенно не было той красоты, которую Уинстон обычно искал в женщинах. Но ее ангельски невинное личико, томный взгляд из-под тяжелых век, пунцовые губы, на которых постоянно блуждала чувственная улыбка, ее добродушие и веселый нрав делали Габи совершенно непохожей на других.