— Андрей, — поинтересовался боярин — смог бы ты пролезть в такой проем?

Юноша, тонкий в кости и неширокий в плечах, внимательно осмотрев окно, отрицательно покачал головой.

— Тут и ребёнку сложно будет...

— А ведь иного пути нет: или через окно, или через выход, мимо нас. Но ведь не выходил никто...

— Прячется, значит, где-то в братской?

— Опричники так все проглядели, что тут и мышь незаметной не осталась бы. Боюсь, не отвели ли нам глаза...

Для каждого века — своя обыденность и свои чудеса. Для современников Ивана Грозного бытовое колдовство, в том числе и отвод глаз, — дело понятное. Оттяни углы век, читатель, посмотри, не изменилось ли чего в окружающих тебя предметах? Не стало ли больше либо меньше людей рядом с тобой ?

— Тогда увозить надо государя, пока не стало поздно!

— Идём, Андрей, поспешать надо.

Снова — с тепла на мороз.

Распахнув входную дверь, боярин быстрым шагом подошёл к царю.

— Ехать надо, государь, — негромко, но внушительно сказал Умной. — Опричник этот мнимый, видимо, глаза твоей охране отвести смог. Как бы не сотворил ещё чего...

— Или боишься, что убьют меня? — прищурил правый глаз Иван Васильевич. — Я же стольких Колычевых казнить приказал. И он вот, тоже... Колычев... Ты же мне смерти желать должен, боярин!

Короткий взгляд на мертвеца. Царь моргнул и отвернулся.

— Тебе присягал, государь. Тебе и верен буду. А смерти твоей — боюсь, царевич Иван молод ещё на троне сидеть. Да и о новгородских убийцах забывать не стоит...

— Едем, — поморщился Иван Васильевич.

Пригладил ладонью заиндевевшую бороду, обернулся к игумену.

— Митрополита похоронить с честью. Проверю! Не сам, так иных пришлю.

Малюта Скуратов, так и не выпустивший тела из рук, передал мертвеца на попечение монахов.

— Как же это? — почти как царёв палач, спросил небеса игумен.

— Может, угорел? — предположил Малюта. — Натоплено там сверх меры. Сердце, может, и не выдержало...

Перекрестившись, опричник побежал за уже тронувшимися санями, вскочил на запятки.

Монахи молча смотрели вслед удаляющемуся царскому поезду, змеившемуся прочь от обители.

Истинный змей — метнулся, убил, теперь вот прячется обратно, в укрытие, к себе подобным.

Кто же поверит россказням Малюты, что опальный митрополит сам умер, угаром удавленный?

Верно, палач царский и удавил, подушкой, к примеру, или шапкой собственной. Мог ли старик сопротивляться этакому медведю?

Иван же Васильевич, сидя в санях, уносящих его прочь от монастыря, размышлял об ином.

Вот оно, знамение, которого ожидал. Оказалось, не благословение оклеветанного митрополита было нужно, но его прощение. А уж Господь нашёл, как показать помазаннику Своему, что тот на верном пути.

До похода на Новгород, до Твери, с месяц назад, царь вызвал князя Владимира Старицкого к себе, в Александрову слободу. Встретил его ещё на подъезде, на ямской заставе. Владимир Андреевич, пышущий здоровьем, уверенный в себе, приехал верхом со свитой. Небрежно бросив поводья царскому конюшему, подошёл к Ивану Васильевичу, намеренно ни на кого иного не обращая внимания, поклонился коротко.

На правах родственника расцеловал, по обычаю, в обе щеки.

Иван Васильевич и сейчас чувствовал, как запылала кожа. Как крикнул он тогда, срывая голос на визг, не сдерживаясь, не думая, как и что подумают вокруг:

— Знаешь, брат, а поцелуй-то — Иудин!

Владимир Андреевич отшатнулся, как от удара. Взглянув в глаза царя, понял — он всё знает.

Иуда предал Царя Небесного и удавился в тоске. Ты, князь, предал царя земного. Вот и решай, что делать...

Князь Старицкий, не простившись, вскочил на коня, которого даже не успели обтереть после долгой дороги, рванул поводья...

Вечером сообщили, что князя больше нет. Умер.

Ивану Васильевичу донесли по секрету, что он принял яд. Тот самый. Заготовленный для царя.

По грехам, как говорится, и воздаяние.

Теперь же искупать грех свой придётся целому городу. Да какому — Новгороду Великому, одному из красивейших и богатейших городов русских!

Иван Васильевич хорошо знал цену своему воинству. Знал, что, несмотря на монашеские порядки, заведённые в Александровой слободе, многие опричники остались жестокими и корыстолюбивыми — иноческие рясы не меняют душу. Понимал, какой страшный погром уготовил новгородцам, сколько из них лишатся не то что имущества (то дело наживное), но головы, а она лишь у Змея Горыныча вновь отрастать умеет.

Страшный, но необходимый выбор: спасать или тело, или душу. Сразу всё — нельзя, слишком поздно. Стоили ли несколько десятков лет мирского благополучия вечных мук в аду? Или, претерпев мучения, души согрешивших новгородцев вознесутся на небо, к ангелам, в рай, славя Господа и милость Его, простившего грешников не знаемо уж в какой раз ?

Для царя выбора не было. Помазанник Божий, он правил волей Его.

После смерти человек, сказывали царю, окажется перед огненной рекой. Михаил, Архангел Грозной Смерти, перевозит душу через пламенный поток на суд Господа. Как помочь грешнику, спасти его от вечных мук?

Смертию смерть поправ...

Гибель от руки царя или его воинов очищала. Надо было претерпеть и очиститься от греха. Надо!

Царь Иван Васильевич собирался устроить в Новгороде ад на земле, чтобы уберечь горожан от ада подземного.

Но, занятый такими важными планами, государь не забывал о делах текущих.

Когда царский поезд остановился, дав отдых лошадям, Иван Васильевич подозвал к себе Умного.

— Помнится, боярин, сказывал ты, что есть ловкий человек в моей тайной службе.

— Есть, государь!

Повинуясь знаку боярина, Андрей Остафьев, он же Молчан, споро соскочил с коня, упал на колени перед царскими санями.

— Так молод, — недоверчиво проговорил царь.

— В Ливонии он был ещё моложе, — возразил Умной-Колычев. — Но с заданием справился изрядно. Два года уж прошло, опыта набрался, охолодел чувствами...

— Два года, — повторил царь. — Летит время. Как вчера всё было...

Продолжая пристально разглядывать уже сильно замерзшего на снегу Андрея, Иван Васильевич поинтересовался:

— Как думаешь, боярин, поверили в твою опалу?

— Филипп — упокой, Господи, душу его — и тот верил... А уж иноземцы-то тогда — и подавно!

— Бог дай, чтобы ты не ошибался, боярин. И жизнь юноши этого зависеть будет от твоей ошибки либо правоты. Голову подними, отрок!