Из сокращенного чтения тех листов открывается:

а) Что Сибирь не есть слово местное, от вогулов или зырян занятое, но общее уральским племенам, слово, затверженное многочисленною ногайскою ордою, господствовавшею на Яике и распространившеюся до Дона.

б) Что пространство земли, называвшееся Сибирью Едигера, не далеко лежало от главного Ногайского юрта; и едва ли юрт Сибирский не стоял между Исетью и Миассом, при озерах Иртяше и двух Наннягах, где на южном берегу одного из озер виден курган из полевого шпата, с древним укреплением и рвом, обведенным около кургана наподобие венка, а на северо-восточно-северном скате мыса, при протоке между обоих Наннягов, еще не осыпался ров, на 130 сажен выказывающийся. К предположению юрта Едигерова на этом месте склоняет грамота царя Иоанна от 30 мая 1574 г., в которой нашествие Маметкула представляется, хотя и не буквально, с верховьев Тобола.

в) Что пределы сего юрта на западе Урала могли простираться от истоков Уфы до Утки, близ которой, в значении границы, течет другая речка Сибирка, впадающая в Чусовую, в широте 57°9′; что юрт Едигеров, населявшийся черемисами, вогулами, башкирами, а к стороне Тюмени татарами и бухарцами, и к Миассу ногаями, не потому ли лежал на сердце ногайских князей, Измаила и Тинехмана, так искренно заступавшихся у московского государя за сибиренинов.

г) Что нет исторической достоверности относить юрт Едигера на Иртыш, как потому, что первые дани с него пересылались северными, т. е. ближайшими путями, что Тобол и Иртыш, если бы сведомы были правительству Иоанна, чрез описания московских бывальцев или посланцев, не были бы пожалованы вместе с Обью дому Строганова в 1574 г., т. е. в то же лето, когда приезжал от Кучума посланец с первою грамотою, так и потому, что владетельные юрты Сибири не всегда бывали в одном месте, например, хан Онсон кочевал на устье Ишыма, Тайбуга с детьми на Туре в Тюмени, внук его на Иртыше, где после был Искер Кучумов.

д) Что, судя по согласию Иоаннову брать дань с Кучума по старине, или иначе по тысяче соболей и по стольку же белок, приходится отвергнуть преувеличенное показание никоновского летописца насчет дани Едигеровой[6], показание, беспрекословно допущенное в 6-м томе И[стории] Р[усского] Н[арода Н. Полевого].

е) Что, если раз усомниться в Абулгазиевом выводе родословия Кучума из шейбанцев, нечем уже увериться в пресловутом происхождении его, потому что ни сам Кучум, называющий себя вольным человеком, ни ногайский князь не говорят о важности его рода, да и по изгнании с Искера не оказалось у него никаких связей с Бухарией, равномерно и в счастливое время связи его ограничивались сватовствами с ногаями, для умягчения мести их за низложение Едигера.

и) Что если Кучум с племянником Маметкулом, при разных своих перекочевках, разорил владения Едигера и в другой раз успел уходить его с братом Бекбулатом, чему надлежало случиться около 1556 и 1572 годов, все нельзя определить времени прихода мнимых шейбанцев на Искер, едва ли кем занятой, потому что появление их на Искере не есть следствие похода воинственного, а постепенная перекочевка с места на место, где и удавалось подбирать толпу охотников для преднамереваемого нападения. Поэтому выводимое летосчисление ханства Кучумова на Искере[7] не может быть достоверным.

к) Что приближение Маметкула (Махмет-Кула) к чусовским городкам, конечно, случилось в то же время, когда ему удалось разграбить или разрушить владение Едигера, а не в особливом походе с Искера, как с точки отдаленной. Впрочем, странно то, что по нашим летописям Маметкул подходит к Строгановским городкам не с дружиною чжагатайпев, татар, ногаев или башкир, а с сволочью закамских черемис, мордвы и т. п. Тот ли это Махмет-Кул, который впоследствии пленен Ермаком, или другой Махмет-Кул, из ногайских мирз, живший в Москве в предохранении и упомянутый в ч. XI Продолжения Др. Вивл. на 142-й странице? Тождеименность ординцев, часто коверкаемая легковерными летописцами, не раз затрудняла критическую историю.

л) Столь же трудно разгадать незнание, в каком летописи, по приходе волжских казаков на Чусовую, держат Семена Строганова в рассуждении сделанного в Сибири убиения царского переговорщика, так как бы этому мужу, имевшему близкие знакомства в Чердыни, Казани и Москве, вовсе было неизвестно ни о предварительном договоре с Кучумом, ни о последовавшем бесчеловечном поступке его. Есть и другие статьи, показывающие, в каких потьмах ходили летописцы, при сближении с Сибирью, пока Ермак не дошел до устья Тобола и приступом не взял 23 октября 1581 г. Подчувашского нагорного укрепления.

Вскоре, по овладении Искером и духом устрашенных жителей, можно было смекнуть, что ландкарта Кучумовой Сибири или ханства Иртышского ограничивалась к северу речкою Демьянкою, в Иртыш падающею, к востоку юртами Вагайскими, к югу холмом Атбашским, где после был наш острог, к юго-западу устьем Туры, к западу устьем Тавды. Далее же сих пределов кочевали союзники малозависимые или независимые: остятские князцы, барабинцы, киргис-кайсаки, ногаи, туралинцы Чингидинского улуса, князцы Вогульские, Епанчинский и Пелымский. Ханство Кучумово ныне вмещается в уезде Тобольском, как моллюск в раковине.

Потомство будет спрашивать, кто такой был Ермак[8], облагородивший себя счастливыми успехами доблести, и в тех ли намерениях, в каких кончил знаменитое свое дело, было оно им предпринято?

История, редко не краснея за своих героев, с откровенностью отвечает за казака, превзошедшего свое имя, свое намерение, и ныне идущего среди потомства вровень с историческою пирамидою, — отвечает, повторяем, что Ермак принадлежит к особливому разряду людей необразованных, которым, как говорится, на роду написана большая игра желаний и надежд, поочередная смена удач и опасностей, которые, несмотря на тяжкие испытания, неуклонно стремятся к целям своих впечатлений и среди бедствий бросаются из отваги в отвагу, ощущая в духе какую-то мечту чего-то лучшего, пока схватят венок мечты или сделаются мучениками ея. Завоеватель Кучумова юрта действительно схватил венок свой, покорил страну, собирал дани и в очаровании самоудовольствия с месяц принимал подданство устрашенных аулов на свое имя[9], а не на имя своего природного государя, которого столица за десять лет (1572) была превращена в пепел от крымцев, и чуть ли еще не пылала она в голове Ермака — хана иртышского, попрекаемого старыми расчетами совести.