Арина тогда как раз натягивала пальто, поскольку осень уже наступила, и в легкой курточке можно проходить пару-тройку дней, не больше.

Мать с ходу все поняла, увидев выпавший чемодан.

– Не смей! – закричала она. – Ты не знаешь, что она за человек! Она меня уничтожила!

– Я тебе предлагала поговорить! – Арина нервничала, потому что время неумолимо бежало вперед, эти «викинги» могут и сюда припереться. – Теперь уже поздно, я ухожу!

– Куда-а? – выскочил из комнаты отчим и схватил ее за рукав.

В голосе его звучало нескрываемое торжество – снова скандал, и на этот раз они с женой выступают единым фронтом.

– Куда это ты намылилась? – заорал он. – А ну снимай все и в комнату иди.

– Пусти, козел! – пыхтела Арина, стараясь вырваться. – Отвали от меня наконец!

– Что-о? – Отчим удивился, никогда в жизни он не слышал от Арины ничего подобного.

Она рванулась, пнув его ботинком под коленку, рукав треснул, но не оторвался до конца.

– Убирайся вон! – вне себя орала мать. – Ты мне больше не дочь, видеть тебя не желаю!

Арина выскочила на лестницу, успев взять только сумку с самым необходимым, и тут же соседка тетя Зоя схватила ее за руку и уволокла к себе. Мать по инерции выскочила следом и забарабанила в дверь соседки:

– Открой!

– Татьяна, угомонись, – твердо сказала тетя Зоя в дверь, – иначе полицию вызову и расскажу, как твой муженек над девчонкой измывался! Сейчас такие истории любят!

Мигом выскочил на площадку отчим и утянул мать в квартиру.

Соседка посмотрела на оторванный рукав пальто и покачала головой, потом сказала, что старуха Аглая Михайловна – жуткая сволочь, оттого мать так и бесится. И вовсе они с ее отцом не случайно переспали, а настоящий роман крутили, он в дом ходил, она, тетя Зоя, его помнит. А потом, когда получилась у них Арина, тут-то Аглая и появилась. Уж так орала, так ругалась, в институт, где мать училась, ходила жаловаться, чуть не проституткой ее объявила.

В общем, до того девку довела, что она руки на себя наложить хотела. А мать ее тогда все по больницам да по больницам, сердце у нее было больное. Ну, Аглая, конечно, жизнь ей укоротила. В общем, пока суд да дело, все сроки и прошли, аборт уже никто не брался делать.

Тут тетя Зоя спохватилась, что болтает лишнее, на что Арина, хмыкнув, сказала, что, может, и лучше было, если бы она вообще не родилась.

Соседка помрачнела и сказала, что ее мать не права, ведь ребенок ни в чем не виноват.

Конечно, Татьяне в жизни досталось – мать ее рано умерла, она одна с ребенком маленьким на руках, тут этот придурок и появился. Ну, в ее положении выбирать не приходилось, она и вышла за него замуж.

С виду вроде ничего себе: не пьет, не курит, а как человек – полное барахло. Она, тетя Зоя, сразу его раскусила. Стены тонкие, все слова слышала она, какие он Арине кричал. Нельзя так с ребенком.

Арина невольно посмотрела на часы, давно нужно уходить. Тетя Зоя болтала не просто так, она между делом зашила рукав и почистила пальто, велела звонить, а она тут приглядит.

После того что она узнала про Аглаю Михайловну, Арине не слишком хотелось ее видеть, но выхода не было. Нужно исчезнуть.

На всякий случай она вышла по черной лестнице во двор и ушла, никого не встретив по пути.

Это было давно, пятнадцать лет назад, с тех пор она никогда больше не была в том доме, в котором родилась и провела свое несчастливое детство.

– Вот она, ваша милость! То, что я вам обещал! – Клаус-оружейник протянул Гёцу тяжелую блестящую штуковину, похожую на железную рыцарскую перчатку с раструбом и ремнями для надевания, похожими на конскую упряжь.

Гёц, недовольно пыхтя, всунул культю в раструб. Оружейник помог ему затянуть ремни и услужливо забормотал:

– Вот так, вот так… видите – она хорошо держится… главное – потуже затяните ремни, чтобы рука не соскочила в самый важный момент…

– И как мне держать меч?

– Вот, ваша милость, смотрите – повернете этот шпенечек, и пальцы сожмутся на рукояти… нет, вот так… видите – они крепко сжали рукоять…

– Да, это не настоящая рука, но меч держать может…

– Истинно так, ваша милость!

– Вот тебе, Клаус, держи, как договаривались, пять талеров! И вот еще один… помни мою доброту!

– Благодарю вас, ваша милость!

Гёц вышел из палатки оружейника и пошел через лагерь, мрачно поглядывая на железную руку. Вдруг из-за солдатской палатки выглянула женщина в длинном черном плаще, поманила его.

Гёц поморщился – женщина была не в его вкусе, слишком худа и костлява. А самое главное – стара. Но она все манила его и что-то шептала.

Гёц остановился, свернул к палатке, словно какая-то незримая сила потянула его. В конце концов, женщина есть женщина, пусть она даже худа и стара… та крестьянка в лесу под Веймаром тоже не была красавицей…

Он подошел к незнакомке, взял ее левой рукой за подбородок, ухмыльнулся:

– Что ты смотришь, красотка? Имей в виду, я не заплачу тебе ни пфеннига!

– Смотря за что, ваша милость! Смотря за что! Может быть, и заплатите!

– Что ты можешь такого, чего я не испытал? Мне доводилось бывать в борделях Нюрнберга…

– Я не по этой части, ваша милость.

– А тогда чего ты от меня хочешь? – Гёц отстранился от женщины, оглядел ее с ног до головы. Вся в черном, с черными запавшими глазами и костистым носом, она и правда не была похожа на солдатскую подругу или разбитную полковую маркитантку. Честно говоря, она была похожа на старую ворону. Это сходство еще усиливалось из-за ее голоса – хриплого, каркающего.

– Как насчет вашей руки?

Рыцаря словно обдало жаром. Он поднял правую, искалеченную руку, замахнулся на старую ворону – но рука не послушалась его, опустилась, он удивленно покосился на нее и проговорил, с трудом сдерживая закипающий гнев:

– Что ты такое говоришь про мою руку?

– Вы бы хотели, чтобы она стала такой, как прежде? Или даже лучше?

– Что ты такое несешь? Оружейник уже сделал мне отличную железную руку…

– Оружейник сделал что мог. Но, милостивый господин, железная рука – это все же не настоящая рука, а вы ведь хотели бы иметь настоящую, ловкую и ухватистую? Но к тому же необыкновенно сильную и крепкую?

– Ты кто – ведьма? – догадался рыцарь.

– Кто-то называет меня и так. Всякое случается. И я на это не обижаюсь – неважно, как меня называют, лишь бы никто не мешался в мои дела.