Поначалу она, эта плита, показалась ему такой же, как прочие, но, приглядевшись, Титус заметил, что узенькая бороздка, ее окружающая, резче и глубже, чем у соседних камней. Свеча помогла обнаружить то, что утаил бы свет дня.

Стук возобновился, и Титус, вытащив из кармана осколок кремня, стал ждать следующего перерыва. А дождавшись, дважды ударил по плите дрожащей рукой.

Ответ пришел не сразу: «Раз… два…»

То было отрывистое «раз – два», совсем не похожее на прежнее нерешительное постукивание.

Кто бы или что бы ни стояло, лежало либо ползало под каменной плитой, настроение этого загадочного существа, казалось, переменилось. Существо это, кем бы оно ни было, обрело уверенность.

Случившееся же следом было еще более странным и еще более пугающим. Куда более, чем возобновившийся стук. Теперь вызов был брошен зрению. Что же такое увидел Титус, что заставило его содрогнуться всем телом? Вглядываясь в освещенную плиту, он понял: та шевелится.

Титус отскочил от подрагивавшего камня и, высоко подняв свечу, испуганно огляделся в поисках какого ни на есть оружия. Потом взгляд его возвратился к плите, уже на целый дюйм поднявшейся над полом.

Из центра камеры, где стоял Титус, ему не было видно, что камень подпирают две дрожащие под его тяжестью руки. Он видел только, что участок пола со своего рода неторопливой целеустремленностью ползет вверх.

Пробудиться от сна и обнаружить себя в тюрьме – потом услышать во мраке стук – потом увидеть нечто фантасмагорическое: камень, который, по всему судя, ожил и украдкой возносится над другими, дабы обозреть потолочные своды – все это, плюс расходившаяся вовсю ностальгия – к чему могли привести они, кроме кружения пустоты в голове? Впрочем, кружение это, хоть и повлекшее за собою – почти повлекшее – безумный смех, не помешало Титусу увидеть возможное оружие в недокрашенном стуле. Титус схватил его и, не отрывая взгляда от каменной плиты, стал ломать, пока не отодрал от деревянного скелета одну из передних ножек. Сжав ее в кулаке, он начал, беззвучно хохоча, подкрадываться к врагу – к каменной плите.

Но, еще подкрадываясь, он разглядел под нею, поднявшейся уже дюймов на пять, два толстых серых запястья.

Запястья тряслись от напряжения и, пока Титус смотрел на них расширенными от удивления глазами, толстая плита начала сдвигаться к соседним камням, на которые мало-помалу переносился ее вес и, наконец, в полу образовалось квадратное отверстие.

Толстые серые руки исчезли – и пальцы с ними, – однако миг спустя нечто иное пришло им на смену. То была голова мужчины.

Вряд ли он сознавал – этот восставший из каменных плит, – что голова его схожа с оббитой главой каменного бога, да впечатление это и сгинуло, стоило восставшему заговорить, разрушив тем все свое величие, ибо никакой голос не мог – при таком-то лице – быть достаточно оглушительным.

– Не пугайся, – тоненько заныл пришелец, выговор коего был мягок, как тесто. – Все хорошо, все прелестно, все, как и следует быть. Прими меня. Вот все, о чем я прошу. Прими меня. Старый Греховник, так они меня здесь называют. Надо же и им пошутить. Милейшие все ребята. Ха-ха! А что я явился к тебе сквозь дырку в полу, так оно ничего не значит. Отложи эту ножку, друг.

– Что тебе нужно? – спросил Титус.

– Нет, вы послушайте, – ответил вкрадчивый голос. – «Что тебе нужно?» – спрашивает он. Ничего мне не нужно, дорогое дитя. Ничего, кроме дружбы. Нежной дружбы. Вот ради чего я пришел повидаться с тобой. Чтобы тебя посвятить. Должен же человек помогать беспомощным, правда? И изливать бальзам, знаешь ли, омывая разного рода раны.

– Мне чертовски хочется, чтобы ты оставил меня в покое, – гневно ответил Титус. – А бальзам можешь оставить себе.

– По-твоему, это хорошо? – поинтересовался Старый Греховник. – По-твоему, это добрые слова? Но я понимаю. Тебе непривычно здесь, верно? Чтобы свыкнуться с Кельями, нужно время.

Титус уставился на львиную голову.

Голос лишал ее всякой величавости, и Титус положил дубинку на стол, но так, чтобы та была под рукой.

– Кельи? А что это? – помолчав, спросил он. Мужчина неотрывно глядел на него.

– Это имя, дорогой мальчик, мы дали тому, что некоторые называют тюрьмой. Нам уж виднее. Для нас это мир внутри мира – я-то знаю, да и как мне не знать? Я провел здесь всю свою жизнь – или почти всю. Первые несколько лет я жил в роскоши. Ароматическое дерево полов устилали в наших комнатах тигровые шкуры, столовые приборы были из золота и тарелки тоже. А денег у нас было, что песка в море. Я ведь происхожу из великого рода. Ты, верно, слышал о нас. Мы – самый древний род на земле, мы – изначальные. – И он полез из дыры наружу. – Ты думаешь, оттого, что я здесь, в Кельях, мне не хватает чего-то? Что я завидую моим сородичам? Скучаю по золотой посуде и тигровым шкурам? Нет! Ни по ним, ни по отражениям в лощеных полах. Я отыскал свою роскошь здесь. В этом мое счастье. Быть узником Келий. И потому, дорогое мое дитя, не пугайся. Я пришел, чтобы сказать: прямо под тобой обитает друг. Ты можешь в любое время перестукиваться со мной. Выстукивать свои мысли. Выстукивать печали и радости. Выстукивать любовь. И мы станем стариться вместе.

Титус резко отвернулся. Что оно хочет сказать ему, это отталкивающее, опасное существо?

– Оставь меня в покое! – воскликнул Титус. – Оставь меня в покое.

Человек из нижней камеры смотрел на Титуса. И вдруг задрожал.

– Это была моя камера, – сказал он. – Годы и годы назад. Я тогда огонь разводил. «Поджог», так они это назвали. Уж очень любил огонь. Пламя все покрывает… Дайте мне крыс и мышей! И мой обдирочный ножик! Дайте мне Новых Мальчиков!

Он шагнул к Титусу, и тот отступил на шаг, поближе к дубинке.

– Это хорошая камера, – заныл Старый Греховник. – Должен тебе сказать, я из нее конфетку сделал. Проникся ее характером. Грустно было с ней расставаться. И окошко тут лучшее во всей тюрьме. А теперь кто о ней позаботится? Куда подевались фрески? Мои желтые фрески. Ну, рисунки, понимаешь? Картинки про эльфов. Все закрасили, ничего от моих трудов не осталось. Ни следа.

Он поднял надменную голову – если бы не коротконогость, вылитый был бы Исайя.

– Да положи ты дубинку на стол, мальчик. Забудь о себе. Жуй свои крошки.

Титус сверху вниз взглянул на старого узника, на его задранное кверху сильное, величественное лицо.

– Ты попал в правильное место, – сказал Старый Греховник. – Подальше от грязи, которую называют Жизнью. Присоединяйся к нам, милый мальчик. Ты будешь ценным достоянием. Друзья у меня редкостные. Старься вместе с нами.

– Ты слишком много говоришь, – сказал Титус.

Коротышка медленно поднял крепкую правую руку.

Пальцы его сомкнулись на бицепсе Титуса, сжались, и тот почувствовал их зловещую силу, почувствовал: мощь Старого Греховника до того безгранична, что, посети старика такое желание, он с легкостью оторвал бы Титусу руку.