Будучи польским евреем, Леон подвергался двойной угрозе, но сумел избежать ареста. Моя тетя припомнила его рассказ о том, как летом 1943 года, когда Бруннер лично явился на улицу Тегеран и проводил аресты, Леон спрятался за распахнутой дверью и таким образом спасся.

В пластиковом пакете обнаружились и другие следы работы моего деда. Там лежали неиспользованные бланки Американского комитета «Джойнт» (American Jewish Joint Distribution Committee), Национального движения узников войны и депортированных (Mouvement National des Prisonniers de Guerre et Déportés) и Комитета единства и защиты французских евреев (Comité d’Unité et de Défense des Juifs de France){71}. Все эти организации, с которыми Леон, очевидно, сотрудничал, также размещались в доме 19 по улице Тегеран.

Среди бумаг находились два личных свидетельства с подробным описанием судьбы депортированных на восток. Одно заявление было записано в Париже в апреле 1944 года и сообщало, что в Аушвице «вешали без всяких предлогов под музыку». Другой документ был составлен вскоре после войны: «В Биркенау мы трудились в грязи, в Аушвице умирали в чистоте и порядке». Документ заканчивается заверением: «В целом этот молодой человек подтверждает все то, что говорилось о концентрационных лагерях по радио и в газетах».

Леон сохранял квитанции от посылок, которые отправлял в лагеря и гетто генерал-губернаторства (оккупированной нацистами Польши). Летом 1942 года Леон побывал на почте на бульваре Малерб 24 раза – он отправлял посылки Лине Маркс в гетто города Пяски под Люблином. (Следующим летом гетто было ликвидировано. Среди немногих уцелевших Лины Маркс не оказалось.)

Мое внимание привлекли две открытки из маленького города Сандомир, находившегося на территории оккупированной Польши. Обе – от доктора Эрнста Вальтера Ульмана, депортированного из Вены в феврале 1941 года. В первой открытке, отправленной в марте 1942 года, Ульман поясняет, что он немолодой, уже вышедший на пенсию венский юрист, и просит о помощи. Вторая открытка, написанная четыре месяца спустя, в июле, адресована лично Леону с благодарностью за гуманитарную помощь в виде колбасы, консервированных помидоров и небольшого количества сахара. К тому времени, как Леон получил открытку, любезный доктор Ульман был мертв: гетто, откуда отправлена открытка, ликвидировали в том же месяце, жителей отправили в Белжец, дальше по той ветке железной дороги, что соединяла Лемберг с Жолквой.

На самом дне пакета я откопал рулон материи, желтые квадраты с обтрепанными краями, на каждом напечатаны звезда Давида и слово Juif. Всего сорок три звезды, все ни разу не использованные – подготовленные для того, чтобы евреи разбирали их и пришивали к своей одежде.

В первые годы жизни в Париже Леон и Рита были разлучены с дочерью, но, насколько я понимаю, иногда им удавалось повидаться. Сохранилось несколько фотографий – крошечные черно-белые квадратики, общим числом не более двух дюжин. Они не датированы, на них – маленькая девочка, лет двух или трех, с родителями. Волосы малышки перевязаны белым бантом, Рита встревоженно склоняется к ней. Есть и фотография моей мамы с мальчиком постарше. И другая, где она с нарядно одетыми родителями сидит в кафе в парке, рядом немолодая пара, на женщине шляпа, более похожая на коробку. Третья серия фотографий – Рут с матерью в Париже, ей пять или шесть лет. Вероятно, это уже перед освобождением. Ни разу на этих фотографиях девочка не улыбается.

Леон и Рита поселились на улице Броньяр, самой короткой улице Парижа, поблизости от своих друзей Буссаров – супруги не были евреями и могли позаботиться о них. Впоследствии Леон рассказывал дочери, что мсье Буссар предупреждал его об облавах, велел не выходить на улицу и прятаться подальше от своей квартиры. Но в бумагах Леона от Буссаров не осталось никаких следов. Леон и Рита поддерживали с ними отношения и после войны, однако мама перестала с ними общаться после того, как они отклонили приглашение на ее свадьбу с моим отцом, англичанином. Англичане еще хуже немцев, сказали они. Это было в 1956 году. Я расхохотался, когда выслушал эту историю, но мама сказала, что смеяться тут не над чем – это испортило отношения ее родителей со старыми друзьями, а сама она никогда больше не виделась с мсье Буссаром. Много лет спустя она встретилась с мадам Буссар за чашкой чая в «Куполе»{72}, знаменитом кафе на бульваре Монпарнас, и мадам Буссар сообщила ей, что Рита всегда любила сына, Жан-Пьера, сильнее чем дочь. После этого моя мать не виделась больше и с ней.

25 августа 1944 года Леон и Рита вместе с Буссарами праздновали освобождение Парижа. Они присоединились к толпам на Елисейских полях, приветствовавшим американские войска, и тут же попытались найти способ забрать дочку из Медона. Леон остановил военный грузовик, высмотрел среди молоденьких американских солдат говорящего по-польски.

– Запрыгивайте, – сказал солдат. – Отвезем вас в Медон.

Час спустя американцы высадили их в центре Медона и, еще раз пожелав на польском языке удачи, отбыли.

В ту ночь вся семья легла спать у себя дома, на улице Броньяр, 2, в тесной двухкомнатной квартире на четвертом этаже. Впервые за пять лет все трое ночевали под одной крышей.

Я вернулся к фотографии из бумаг Леона – из той пачки, что я разбирал в маминой гостиной перед первой поездкой во Львов.

За консультацией я обратился к архивистке из фонда Шарля де Голля в Париже. Она сообщила, что снимок сделан 1 ноября, на кладбище Иври-сюр-Сен под Парижем. Де Голль посетил площадь Расстрелянных (Carré des Fusillés), мемориальное кладбище иностранных участников Сопротивления, казненных во время немецкой оккупации.

Шарль де Голль. Кладбище Иври-сюр-Сен. 1944