— Эй, креол[7], куда это ты направился?

Мало того, что мне и так никто бы не позавидовал, теперь нужно было еще и объясняться по этому поводу. Помню, что обе руки я держал на уровне пояса, как будто хотел выразить таким образам не только то, что чувствовал, но еще и обезопасить живот. Какие же это были муки! Злосчастный груз готов был выпасть без промедления, а этот тупица продолжал ворчать с террасы, вытирая толстые руки полотенцем желтоватого цвета:

— Имей совесть, я только что все вымыл, и тут являешься ты, чтобы снова обделать. О, этот народ с Пелуринью, думают, что здесь общественный сортир или приют Матери Жоаны. Но это бар. И он — мой! И никто здесь не будет гадить, когда ему вздумается. Нет, креол! На выход! Вон!

Не в силах оторвать глаз от этой огромной и злобной скотины, которая к тому же двинулась в мою сторону, я в ужасе и безропотно отступил в направлении, указанном его поднятым пальцем: «О, креол! На выход! На улицу!» Старик, облокотившись на парапет террасы, невозмутимо потягивал свое пиво. Я не разглядел как следует его лица. Но кажется, он улыбался и смотрел на меня с презрением. Такова жизнь: кто-то рождается на свет, а кто-то умирает; кто-то плачет, а кто-то смеется.

Держась руками за живот, я отошел на какое-то расстояние и остановился. Голова ничего не соображала. Представления о том, что может выглядеть смешным, а что — аморальным, теряли смысл. Я посмотрел в сторону бара и мне показалось, что двое мужчин, стоя на тротуаре, наблюдают за мной. К счастью, то ли вследствие оптического обмана, то ли в силу того, что наступил предел всякому терпению, вдруг я почувствовал, что нахожусь совершенно один в самом центре площади Пелуринью. Я почти ничего не видел. Может быть, силуэты каких-то прохожих расплывались в темноте. Возможно, это были тени или галлюцинации. Посмотрев вверх, я сумел различить колокольню — светлую, возносящуюся к небу, исполненную покоя и святости. И мою тень накрыла еще одна, гораздо более крупная, выросшая у самых моих ног. И сразу же промелькнула мысль, что здесь я смогу присесть так, чтобы никто не заметил.

Как только я подумал об этом, новая резь, сопровождаемая схваткой, выворачивающей мой кишечник наизнанку, вынудила меня спустить брюки, которые заранее были расстегнуты. Не помню, как и когда я их расстегнул. Время уже ничего не значило, а мои чувства, особенно то, которое называют стыдом, полностью перестали существовать.

Другого выхода просто не было. И все вылилось. Прямо там.

Вместе с наступившим облегчением вернулась действительность со всеми своими условностями. Торопливо натягивая брюки, я с ужасом обнаружил, что никакой другой тени, кроме моей собственной в свете фонаря, стоявшего посреди площади, не было. До меня дошло, что доведенный до отчаяния, я увидел то, что хотел увидеть: безлюдную площадь, спасительные тени… Реальность была совершенно иной.

Прежде чем покинуть площадь, я отчетливо услышал старика из бара, остававшегося на тротуаре. Слова были обращены к хозяину:

— А все же я выиграл пари! Креол не нагадил в вашем баре, но насрал непосредственно перед ним.

Старик смеялся, в то время как хозяин громко выражал свое согласие, возможно, намеренно повысив голос, чтобы и я тоже мог его услышать:

— Верно. Ничего не поделаешь. Негр если не нагадит, то намусорит!

Не оглядываясь, я ускорил шаг. И только поднявшись по монастырским ступеням, снова посмотрел на площадь. Люди из бара, наверняка, потеряли меня из вида. Наконец с облегчением сел, вытянул ноги, уперся спиной в старую широкую деревянную дверь, стараясь придти в себя от испуга.

Потом снова приготовился к ночлегу. Вытащив кое-какие вещи из пакета, чтобы его можно было использовать как подушку, свернул его пополам, подложил под голову и взбил кулаками. Сверху укрылся рубашкой и брюками, расправив их вдоль тела. Оставалось подождать, когда придет сон. Небо было темным. Я закрыл глаза и снова вспомнил о своей бабушке Кабинде. Она была единственным моим утешением.

В ту ночь мне приснилось много снов. В одном из них моя бабушка, окруженная выходцами из Анголы, пришла на площадь Пелуринью танцевать батуке[8]. Собравшаяся толпа хлопаньем в ладоши отбивала ритм негритянской песни. И вдруг появился толстый священник. Огромными руками он открыл дверь церкви Носса-Сеньора-ду-Карму и распорядился, чтобы мы поискали другое место, если хотим петь, так как святая не может спать в таком шуме. Это было оскорбительно для всех нас и глубоко меня задело. Ведь танец и сопровождающие его песни были освящены одним из королей, обожествленных нашим народом. Я подошел к толстому священнику, чтобы объяснить это. Однако чем больше я говорил, тем отчетливей чувствовал в промежутках между словами, что он меня не слышит. Наконец он положил тяжелую руку мне на голову и повел в монастырь.

С первых же шагов я обнаружил, что попал в совершенно иной мир. Зажженные свечи самых разных размеров мигали, выхватывая из темноты точеные скульптуры тончайшей работы. Особенно поражали ангелы на сводчатом потолке, тоже толстые, буквально пышущие здоровьем. Они парили в бездонном небе, веселые, с выразительными глазами и золотистой кожей. Святые мужского и женского пола восседали на своих престолах. Откуда-то издалека доносилось пение, услаждающее слух и усиливающее впечатление от окружающей обстановки.

Все это промелькнуло очень быстро, так как грузный священник шел по длинному коридору не останавливаясь. По сторонам было множество массивных деревянных дверей с тяжелыми запорами. Проходы к ним, вырезанные в каменных сероватого цвета стенах, перекрывались округлыми щеколдами. Что хранилось в этих боковых помещениях? Видимо, нечто важное.

Дойдя до конца, мы повернули налево и передо мной снова распахнулся бесконечный коридор. В нем все повторялось один к одному, как если бы в первый сон был вложен второй. Я попробовал освободиться от опеки толстого священника, однако не смог даже повернуть шеи, чтобы как следует все рассмотреть. Практически, я видел лишь растительный узор мозаики на полу и слышал не прерывающийся щебет птиц, смешивавшийся с доносившимися неизвестно откуда голосами. Потом я понял, что источником звуков была темная сутана толстяка, на ходу касавшаяся пола. Затем в ноздри ударил крепкий и сладкий запах сандала, исходивший от свечей, горевших перед фигурами святых. Их спокойные лики были постоянно освещены вечным огнем.

Но вот мы подошли к последней двери. Толстяк не спеша опустил правую руку в карман, вынул позолоченный ключ и открыл ее. Прежде он снял руку с моей головы. Странно, но мне казалось, что его руки всегда были свободны, я всегда видел их по бокам его округлого туловища, хотя когда дверь открылась и мы вошли внутрь помещения, вне всякого сомнения, он снова удерживал мою голову. Я как будто был привязан к нему волшебной нитью, которая, не причиняя мне никакого вреда, в то же время не позволяла выйти за пределы того пространства, которое он оставил для ступней моих ног. Возможно, я мог лишь наблюдать за происходившим. Полной тишины не наступало ни на мгновение, причем как только я слышал какой-нибудь звук, он тотчас же перекрывался шелестом брюк и рукавов сутаны идущего следом за мной священника. В какой-то момент его рука с силой направила меня в зал, неожиданно возникший перед нами. Громко, так что раскатистое эхо повторило слова, он сказал мне: