Как показали исследования, людей с необычайно творческим мышлением объединяет терпимость к двойственности, непоследовательности, несоответствиям и несовпадениям. Такие люди станут рассматривать проблему с разных сторон, постараются изучить все возможные переменные в поисках чего-то неожиданного. Чем мы образованнее, тем больше кубиков льда содержит форма и тем сильнее они отделяются друг от друга. Это может привести к ограниченному воображению, если его не упражнять. Зачастую люди, более знающие, видят меньше, а люди, менее знающие, видят больше. Леонардо да Винчи никогда не учился в университете, и его мозг во взрослой жизни больше походил на стакан воды, чем на форму с кубиками льда. Он обобщал сведения, а не разделял их.

В 2004 году я изучал в Гарвардской медицинской школе мышечную дистрофию Дюшена, страшное генетическое заболевание. К этому времени я провел там уже два года, приехав из Франции, где получил докторскую степень, и находился на перепутье. За два года работы я накопил много данных, но мне никак не удавалось проанализировать их, чтобы продвинуться с исследованием. Я зашел в тупик и очень нервничал. Несмотря на все знания анатомии мышц, молекулярной биологии и биохимии болезни, я никак не мог обобщить экспериментальные данные. Тогда я решил сделать то, что обычно делают люди с проблемами на работе: попросить совета у более знающего человека, своего начальника доктора Луиса Кункеля. В 1988 году он обнаружил, почему это заболевание появляется у детей, он эксперт в этой теме и возможный кандидат на Нобелевскую премию. Лу, как мы его называли, пригласил меня в свой кабинет. Там почти три часа я знакомил его с результатами – огромным массивом информации. Лу был – и остается – человеком, который лучше всего мог мне помочь. Он внимательно все изучил и неожиданно вдруг сказал:

– Послушай, Эстани, я сам не знаю, что делать со всеми этими данными. Я многого не понимаю и не могу сказать, как продолжать. Здесь что-то не сходится, но что именно, я не знаю. Я чего-то не вижу.

Я был разочарован его словами, но буквально через полминуты он продолжил:

– Почему бы тебе не посоветоваться с уборщиками?

В США по окончании рабочего дня здания университетов, больниц и школ заполоняют армии уборщиков с ведрами и швабрами, метлами и пылесосами. За ночь они наводят идеальный порядок, чтобы к следующему утру мы, в данном случае – исследователи и их команды, могли вернуться к работе в лучших условиях.

– Лу, я не понимаю. Как я объясню сложную работу в лаборатории этим людям? Они же ничего не знают об этой теме, не получали образования, – спросил я его.

Тогда он улыбнулся и сказал:

– Они ведь тоже, как и ты, говорят по-испански, разве нет? Твой родной язык – испанский?

– Да-да, это правда. В большинстве своем это иммигранты из Гватемалы, Гондураса, Сальвадора, и они, как и я, прекрасно говорят по-испански, – ответил я.

– Тогда объясни им на своем языке как можно проще (я верю, у тебя получится) свои сомнения и проблемы, что мешает тебе двигаться дальше. Поверь мне. Ты пришел ко мне за советом, я твой начальник. Так вот, сделай это, и после поговорим, – сказал Лу.

Я ушел, расстроенный и обескураженный. К этому моменту я уже двенадцать лет работал в области молекулярной биологии и все глубже вникал в тему. Я привык читать лекции биологам, врачам, иногда предпринимателям во Франции, в США или во время моих поездок в Аргентину. Теперь мне надо было выступать перед абсолютно новой публикой, с совершенно иной точкой зрения. Я не очень хорошо представлял себе, как это сделать.

Признаюсь, у меня были определенные предрассудки, но в то же время предложение руководителя показалось забавным и интересным. Латиноамериканские коллеги-исследователи воодушевили меня и тоже захотели поучаствовать и показать свои работы. Я начал задерживаться на работе, чтобы иметь возможность поговорить с уборщиками, и договорился о встрече в лекционном зале Бостонской детской больницы, где выступали нобелевские лауреаты и другие известные и успешные люди. Хотя уже четыре семестра подряд меня выбирали лучшим преподавателем факультета биологических наук Гарвардского университета, той ночью я едва мог справиться с нервами. И мне предстояло выступить на испанском, а я уже много лет использовал только английский. Это было настоящее испытание.

В три часа ночи назначенного дня уборщики прервали свою работу, и мы встретились в аудитории. Волнующий момент: 25 человек, каждую ночь убиравшие этот зал, но никогда не сидевшие в нем, занимали свои места, оставляя щетки и ведра у входа. Представление началось. Я попытался объяснить как можно проще, не используя специальные термины, зачем их здесь собрали. Я подготовил презентацию в PowerPoint – графики, фотографии и диаграммы – и показал результаты, которые получил за последние два года. Сначала воцарилось уважительное молчание, однако затем некоторые осмелели и начали задавать вопросы, по большей части простые, но интересные, чтобы понять, чем именно я занимаюсь. Я уловил несколько восхищенных взглядов. Я чувствовал себя не просто аргентинцем, а латиноамериканцем, одновременно близким этим людям и далеким от них. Наконец одна женщина, как помню, она была беременна и родом из Сальвадора, поднялась со своего места и задала вопрос, благодаря которому в моей голове что-то щелкнуло и меня осенило. Не буду вдаваться в подробности – цель книги не в этом. Я показал и объяснил несколько диаграмм: черные пятна на них (в соответствии с используемой мной биохимической техникой) означали отсутствие интересовавших меня данных у пациентов. Эта женщина спросила:

– Я не понимаю. Вы говорите, что, если видите эти черные пятна, это значит, что там ничего нет, – сказала она и продолжила: – Но если вы показываете мне пятно, то оно там есть?

Ее вопрос вернул меня на два года назад к началу исследования: «Не ошибся ли я с химическими реактивами и оборудованием, разрабатывая свой метод?» Тут же пришла в голову мысль, что эта ошибка могла бы объяснить несоответствие результатов и мои вопросы, как продолжать исследование (это называется «тянуть» ошибку при решении математического уравнения). Встреча с уборщиками продолжилась еще некоторое время, но я уже не мог перестать думать о вопросе той женщины и, вернувшись в лабораторию, бросился проверять записи, реактивы и прочее. Вот почему в науке так важно записывать все, что вы делаете. Той же ночью я повторил эксперименты двухлетней давности, на этот раз обращая особое внимание на использование реактивов и оборудования. Две-три недели спустя выяснилось, что я действительно ошибся. В итоге у меня вышли две научные статьи международного значения.