Теперь нас кормили рыбой каждый день. Три раза в день. Ничего, кроме рыбы. Хлеб и чай еще, а так: рыба, рыба, рыба. В любом виде. Эти люди знали, как можно извернуться, чтоб рыба перестала походить на рыбу. Они ее вываливали в сухарях и суповых кубиках, да-да, куриных бульонных кубиках, говяжьих бульонных кубиках, и думали, что так рыба станет по вкусу похожей на курятину или говядину!

– В нашем положении, – разводил руками Михаил, – ничего не остается… Нам не приходится выбирать…

Они ходили в море всю неделю, наловили полный морозильник рыбы. Сходили в ближайший кэмп, продали там что-то. На это у них ушел весь день, покупателей искали долго, осипли от торгов, в конце концов уступили по очень низкой цене, такой смешной, что даже сутки на верфи недельным уловом не были окуплены.

Мы снова ели рыбу, а Михаил и Иван ловили и ловили, уходили как на работу – на весь день; когда возвращались, от них слышался запашок…

– Я уверен, – говорил Хануман, – что этот проклятый идиот больше пьет, чем ловит. Даже если и ловит, то пропивает больше, чем выручает! Он никогда не вернет нам денег! Ты должен ходить с ними в море и контролировать их!

Я отказался. Я сказал, что мне наплевать, пусть пьют, сколько хотят, пусть «мы не вернем наших денег», мне вообще плевать на деньги, – в море с ними я никогда не пойду. Однозначно.

Хануман впал в задумчивость. Он не хотел сдаваться. Его обобрали, а он все еще на что-то надеялся. Он начал было сверлить Михаила, но тот придумывал все новые и новые объяснения, у него была тысяча самых разнообразных причин, по которым он пока что не мог начать возвращать деньги, ведь они уже начали строить лодку, они уже протягивают всякие тросики к штурвалу, который он начал вытачивать по вечерам на кухне.

– Отдавать деньги сейчас, – качал он головой, – это препятствовать процессу! Это глупо! Мы продадим лодку в три раза дороже, Хануман! Деньги сейчас, как никогда, нужны, чтобы строить кабину! Мы собираем строительный материал и покупаем инструменты!

У него были всяческие отговорки, он приводил доводы, сказал, что мопед не починить, велосипедов нормальных нет, не на чем возить материал. Щелкнув по коробку, загнал его за сахарницу и сказал, что теперь он откладывает на машину:

– Нужна машина! Чтобы строить лодку и ездить в порт! Чтобы собирать строительный материал и посещать свалки! Ведь все основные детали на свалке! Если всё покупать, лодка так и выйдет в сорок тысяч! А если пособирать по свалкам… Всё ж дешевле! Машина просто необходима!

И снова аргументы, целый список: Маша опять беременна; ездить в магазин; опять свалки и мастерские, контейнеры и магазины; мы тут засохнем, надо выбираться; в Свенборг, Оденсе, Нюборг… Нужно возить продавать рыбу; расширять круг знакомых; строить лодку; свалки, свалки; нужен мотор, и, чтобы везти мотор, нужна машина, не на себе же… Свалки, свалки; стройматериал, магазин; Маша, Маша, дети, дети, лодка… А-а-а! Конца и края этому не было!

Вернулся из Ирландии Пол. Я встретил его у моря. Он выгуливал собаку и что-то выбрасывал в контейнер… Он сразу начал плести истории – про своих братьев, про Ирландию вообще… Он там играл в пабах почти три месяца, привез какой-то бесценный ирландский свисток, который ему то ли из вереска, то ли из щепок свинтили, болтал без умолку, выслушал меня… Я ему рассказал о моих мытарствах: море, помойки, свалки, свалки… etc., etc. Никакой жизни, сплошная неустроенность, беспокойство, некогда писать, а накопилось, натерпелся, надо выпустить пары, на что и нужен спасательный клапан…

Пол схватился за голову, прижал руку к сердцу, выманил из моря собаку, утянул меня к себе, открыл бутылку, забегал по комнатам. Сам дислексик – для него каждый, кто пишет слова руками на бумаге, уже Джеймс Джойс, – он не мог не посочувствовать «русскому писателю», предоставил мне комнатку…

– Тут нет стола, стула, но есть тахта! – говорил он. – Хотя бы отоспишься… Соберешься с мыслями…

– Ну что ты… – смущался я.

– Но ты сможешь писать в течение дня… – вскрикивал он. – В гостиной! Там есть стол!

– Ничего, пустяки… спасибо… я в таком долгу… – бормотал я.

– О чем ты говоришь, брат! – кричал он. – Мой дом – твой дом!

Там был такой низкий потолок, что мне пришлось согнуться; Пол не обращал внимания, ходил и бесконечно трепался, даже не замечая, что ходит в полусогнутом состоянии… Он безостановочно говорил:

– Когда-то это был типичный дом рыбаков, с земляным полом, который топили по-черному! Мы купили его у сумасшедшего старика… Дом его предков, – говорил Пол, – нам принадлежит только часть озера и лужайка с тремя яблонями… А другая часть озера с ивами на том берегу все еще принадлежат ему. Он часто приезжает, по привычке гуляет в саду… Не могу же я ему сказать «нет»?! Тут прошло его детство, тут жили его предки…

Я с ним согласился: как можно старику такое сказать!

Он продолжал говорить… Я был ему нужен только затем, чтоб слушать треп. Охотно подставлял бокал, он наливал, подзадоривал, сам пил и не скупился, наливал, наливал…

– В Дании столько условностей! – жаловался он. – Когда мы покупали этот дом, нам сказали, что мы не имеем права в нем жить, так как дом в аварийном состоянии, нужен специальный ремонт, нужно пройти трахнутую комиссию, которая позволила бы определить, в аварийном он состоянии или нет, можно ли вселяться, нельзя, бла бла бла…

Я с ним согласился: условности, от них-де все беды…

Выпили, налили…

Он сказал, что поэтому покупал и будет покупать у Потапова рыбу. Я причмокнул, поднял бокал, выразил свое восхищение… выпили! Хотя мне казалось, что он это делал из жалости, потому что Лайла рыбу терпеть не могла, ее дети тем более, а сам он рыбу готовить не умел, но все равно покупал. Думаю, он делал это даже не из жалости к Марии и ее детям, а из жалости к самой рыбе! Он и соседа своего убедил пару раз купить. Сосед купил, а потом стал отказываться, мотивируя тем, что это нелегально и наказуемо – покупать у них рыбу…

«Они же беженцы, – говорил сосед. – Беженцы не могут ни работать, ни тем более торговать. Тот, кто работает или торгует, обязан платить налоги. Но они же не платят налоги! Они не могут, потому что они беженцы! И разрешения на работу у них нет. Потому эта рыба как краденая, и покупать ее нельзя!»

– Вот такие вот они, датчане! – ругался Пол. – Но я не как он! Я покупаю рыбу! Я понимаю, в каком они все там положении, и поэтому покупаю!

Да, да, дурак покупал и по пути домой, наверное, выбрасывал; во всяком случае, я никогда ее не видел, и запаха рыбы в доме тоже не было. Лайла готовила картошку с сосисками, Пол – stobhach Gaelach![21]

– Столько условностей, столько трахнутых правил, мэн, ты представить себе не можешь! – вздыхал он. – Нас даже хотели оштрафовать! За то, что мы жили в этом доме, не прошли комиссию, но все равно вселились! Нас за это хотели оштрафовать! Кто-то сообщил, что мы вселились! Представляешь? Может, сам старик, как знать… Но мы купили этот дом, говорил я им. Я не смог объяснить. Пришлось съехать… Потом сделали видимость ремонта, подмазали там и тут, постелили пол. Лайла сама лично стелила… Денег уже ни на что больше не оставалось… Я красил эти самые балки! – ткнул он ладонью куда-то в темноту, оттуда посыпалось… Он пошел мыть руки, проговаривая на ходу: – Убрали паутину, вставили стекла, пробежались пинотексом по щелям, повесили календарики, картинки, на подоконник поставили русалочку с мальчиком в спадающих штанишках, зажгли камин, пригласили комиссию, и те сказали, что жить можно.