Спутал Резидента, достал из контейнера остатки долларовой и рублевой наличности и, еще раз осмотрев местность, отправился затравеневшим логом к реке. Вышел, ступая кочками, на обширную луговину, огляделся. Вдоль берега никого. Лишь одинокая лодочка с рыбаком у Сенной Курьи да пара теплоходов замерла в неподвижности в другой стороне.

Полковник повернул в сторону Матросовки, к теплоходам. Вдалеке виднелись крыши поселка.

«Только бы повезло», — думал полковник. Оба судна не подавали признаков жизни. Но сразу за ними оказалась дюралевая лодка, и в ней сидел мужик, копаясь в моторе.

— До города подвезешь? — спросил Кожемякин, стараясь поймать его взгляд.

Мужик отрицательно качнул головой. Для чего ему город, если ему туда не надо. Однако пачка купюр, поднятая над головой, подействовала положительно, и мужик кивнул. Сознательный попался человек.

Вскоре Кожемякин уже находился в городе. Перевозчик послушно поджидал его у речного порта — было уплачено в два конца. Михалыч спешил. Следовало успеть, как минимум, в три адреса: навестить Веру (у нее оставался полковничий мундир), увидеться с начальником РОВД Ивановым (на его территории находились Дубровка с Матросовкой). Кроме всего прочего, может быть, надо было также навестить сестру Бутылочкина — Любку-сопливку и рассказать ей о гибели брата. Настроение у Михалыча было отвратительное. Каждого из них Михалыч в прошлом знал, и каждому из них он был должен. По крайней мере у него было такое чувство.

Звонок Иванову оказался безрезультатным: начальник находился в отпуске. И хорошо. Меньше будет знать, лучше будет спать. И дольше при этом проживет.

Подошел трамвай, и Михалыч поспешно вошел в него. Позади себя слежки он не заметил. Не было слежки. На седьмой остановке он вышел. Тот же каменный собор на середине косогора — словно взбирался вверх, да передумал зодчий, остановил на полпути. Тот же домик Веры напротив, в низине. Та же у нее черемуха под окном. Одна лишь Вера не та: в домике, кроме Веры, сидел косой, со шрамом мужик и пялился Михалычу на бороду.

Михалыч вместо приветственных речей, скромно поздоровавшись, предъявил хозяйке прошлогоднее удостоверение. Конечно, Вера узнала его, но виду не подала и даже не покраснела. Зачем ей краснеть. Сам виноват. Уехал и за все время написал лишь два письма.

— Я сейчас, — обернулась к мужику Вера и первой взялась за дверную ручку.

Они вышли в палисадник и у крыльца сели. В прошлом году Михалыч неделю жил у Веры, прежде чем отъехать в Москву. Жил после того, как вся его неожиданная миссия завершилась. А чуть раньше Вера его спасла, выпустив через потайной ход из гостиницы у реки.

Целую неделю они были предоставлены себе. Вера говорила, что будет вспоминать Михалыча, глядя на оставленный в шкафу мундир. Потом она бежала за поездом. Теперь она сидела и молчала, поджав губы и гордо вскинув голову.

— Надолго? — спросила она.

Он пожал плечами. Конечно, он мог бы навестить ее сразу, по возвращении, однако откладывал, обустраиваясь на новом месте. Обустроился, кажись…

— Что за мужик? — спросил он.

— Муж, — ответила Вера. — Мы недавно поженились…

— Счастья вам…

Она кивнула и спросила:

— Китель заберешь?

— Потом когда-нибудь, — ответил он.

Жизнь подстроила ему шутку. А он так надеялся. Он только сейчас понял, для чего сюда ехал, в Сибирь. Ради этой встречи. Но Вера подвела. Не оправдала, в общем. Как и все остальные, не оправдавшие. Мало ли таких, как он… Не он первый, не он и последний…

Михалыч встал и пошел по тропинке к улице. Он позвонит как-нибудь Вере. Он помнит ее телефон.

Первый же трамвай унес его прочь от домика в низине. Позади ничего не осталось, кроме воспоминаний. «Я оказался нужен как прошлогодний снег, — говорил он про себя, и по лицу блуждала улыбка. — Вера, Вера! В тебя лишь можно только верить…»

Михалыч помнил еще один адрес, который произнес впопыхах Бутылочкин. Казалось, он не запомнил его, однако нет, запомнил. Он даже помнил и другие слова: «Живет в теткином доме на окраине города, а работает в железнодорожной кассе… Все ждет своего героя…»

Любки дома не оказалось. Она могла быть и на работе, и в магазине, и еще где-нибудь. В кассах круглосуточная работа. Он поймал себя на мысли, что стоит как пень посреди улицы. Совершенно позабыл, что такое конспирация. Какой же ты после этого специальный агент! Впал в столбняк и ни с места…

Он отошел к остановке и поехал в обратном направлении. Не может быть, чтобы Любка ездила на работу через весь город. Вокзал расположен на другом конце. Значит, и Сопливка работает там же. Поэтому придется проверить все кассы, какие в городе имеются.

Однако не проехал он и двух остановок, как взгляд его выхватил в пестром ряду бегущих витрин слово «Кассы». Он вышел на остановке и пошел в обратном направлении. Действительно, это оказались кассы по предварительной продаже билетов на все виды транспорта, кроме речного.

Михалыч пробежал вдоль оконцев, но не признал Любки. Не было ее среди кассиров. Да и кассиров самих было всего три. Михалыч вернулся к первой кассе и, продвинувшись сквозь толпу к окошечку, прочитал фамилию кассира на ее груди. Не та оказалась тетка. Она сразу не понравилась Михалычу. По возрасту не подходила. Вторая подходила, но имела другую фамилию. В третьем окне сидела та самая, с фамилией, именем и отчеством. Все совпадало. Однако она совершенно не была похожа на Любку-сопливку. И рот у нее был маленький, и губы слегка словно припухшие, и нос вовсе не курносый, а прямой.

Полковник занял очередь и, пока она двигалась, на клочке бумаги написал: «Здравствуйте, Любовь Григорьевна! Нам нужно поговорить, если вы тот самый человек, который жил в селе Нагорная Дубровка. Может быть, я ошибаюсь, но если у вас действительно брат Николай (Бутылочкин), в таком случае у нас есть о чем поговорить». И подписал послание, как это несколько раз делал в далеком прошлом, — Кожемякин. Коротко и сердито, хотя и довольно сухо. Он не мог по-другому. И подал записку с рук на руки.

Белокурая леди вскочила из-за стола. На лице играл румянец.

— Толька! Ты? Кожемяка…

И вновь села, ухватив щеки ладонями.

— У меня через полчаса окончание, — она показала пальцем вверх, на расписание. — Можешь подождать?

Конечно. Он мог.

Однако она думала, что Кожемяка может опять взять и просто так уйти, по-английски, даже не простившись. Тот еще тип. Но полковник никуда не спешил. Конечно, он будет ждать, потому он кивает и смотрит в глаза, так что жуть берет… Бородищу отрастил, кучерявую. Она бы все равно его признала, даже с бородой. Она его помнила. И знала. Потому что только от его касаний впервые в жизни, будучи девчонкой, испытала неописуемый оргазм. Чувство оказалось такой страшной силы, что Любка упала на Городище в траву и валялась, дрожа всем телом.