А потом она вынула таблетки из живота Лалы и положила их на комод, рядом с теми таблетками, которые дала ей медсестра, потому что, как только Рупрехт рассказал ей все до конца, она поняла, что песня — это знак, знак, что План готов, что сегодня ночью за ней явятся сирены.

Странно, но мысль о том, что ей предстоит петь перед людьми, пускай даже по телефону, пугала ее гораздо больше, чем мысль о смерти. Восемь часов — это время, казалось, наваливается на нее с неба, оно делалось все больше и больше, пока не заслонило собой все остальное. Ее тошнило, но из пустого желудка ничего не извергалось. Кусая ногти, она слушала в телефоне жестяное потрескивание аплодисментов, потом Титч Фицпатрик представлял других участников концерта. И вот наконец голос Рупрехта сказал ей в ухо: сейчас наш выход.

Ей почти не слышна была музыка, но она пела, стараясь изо всех сил, не теряя надежды. Она пела, расхаживая босиком по ковру, а потом встала у окна и пела, глядя на деревья, на звезды и дома. В углу комнаты тикал метроном — его установил вчера Рупрехт, — а она, закрыв глаза, представляла, что она Бетани; а потом она представляла, что она — это она сама, что она возвращается с дискотеки, волосы у нее в каплях дождя, а рядом идет Дэниел. Она представляла, как эта песня заново оживляет тот вечер, и если она споет все правильно, то, может быть, эта парочка так и войдет оттуда прямо сюда, в сегодняшний день… А потом раздался страшный треск, линия заглохла, и она оказалась в своей комнате, одна, в полной тишине.

Она ждала, что Рупрехт перезвонит, но он не перезвонил. Впрочем, она подумала, что теперь это уже не важно. У нее было странное ощущение, будто она плавает в воздухе — но не так, как бывает, когда долго не ешь и вот-вот упадешь в обморок, скорее так бывало, когда она была еще маленькой и гуляла по саду, держа на вытянутой руке зеркало и воображая, что она летит туда, вверх, к вершинам деревьев и к небу. Она остановила метроном и присела на кровать, ни о чем не думая. Потом встала и подошла к комоду, где лежали таблетки. Она раздумывала, как ей быть, как вдруг о стекло окна ударился камешек. Рупрехт! Она бросилась к двери и поспешила вниз по лестнице — Не простудись, Лори! Не простужусь! — и выбежала в сад.

Но, когда она зашла за беседку и увидела выражение лица Рупрехта, ее ждал сюрприз. Глаза у него были какие-то опустошенные, он почему-то казался еще толще. Они словно поменялись с ним местами: теперь она ощущала легкость, зато он глубоко погрузился в себя. Тихим невыразительным голосом он сообщил ей: ничего не сработало.

Что не сработало?

Эксперимент. Песня.

О, сказала она, хотя она не вполне поняла: как это песня может “не сработать”?

Волновой Осциллятор лопнул. Обратная связь взорвала динамики и замкнула звукорежиссерский пульт. Мы успели проделать только тридцать процентов цикла. Сообщение не прошло.

О, повторила Лори. А потом сказала: мне очень жаль.

Ты тут ни при чем, сказал он. Но я просто подумал, что надо тебе об этом сказать.

Спасибо, ответила она. И заметила, что у него на спине рюкзак. Ты куда-то собрался? — спросила она.

Я уезжаю, ответил он.

Уезжаешь? В руке у него была коробка с пончиками. Куда же ты поедешь?

Сам не знаю, сказал он. Может быть, в Стэнфорд, там всерьез занимаются струнами, это интересно. Он сообщил ей об этом тем же тяжелым невыразительным голосом, как будто ему совершенно безразлично, что они там делают: штампуют печати или пекут шоколадное печенье.

Ты решил уехать потому, что эксперимент провалился?

Он пожал плечами. Да просто я не вижу особого смысла тут оставаться.

А как же твои друзья?

Он снова пожал плечами, улыбнулся — холодной, как ядреная зима, улыбкой; и Лори, содрогнувшись, поняла, что перед ней человек, стоящий на пороге чего-то ужасного, — и, сколько бы он ни говорил о Стэнфорде или каких-то других местах, в голове у него план, какой возникает у людей, которые начисто лишились надежды, которые видят вместо будущего просто табличку ВЫХОД, ведущую к черной пустоте. Она поняла это потому, что сама видела эту табличку, и понимала, что это из-за Дэниела, из-за этой огромной дыры, которую он оставил в мире Рупрехта. Но что Рупрехт делает здесь? Чего он ждет от нее? Стоя сгорбившись здесь, в холодной темноте, рядом с его распухшим телом, она вдруг ощутила страшную усталость, как будто его вес тянул и ее куда-то вниз; ей ударил в нос тошнотворный луковый запах пота, исходивший от него, и она ощутила ярость, которая удивила ее саму: ей захотелось, чтобы он немедленно убрался отсюда! Пускай надоедает кому-нибудь другому, не ей! Оставит ее наедине с ее планом, с ее таблетками, которые выложены на ночном столике так, что образуют буквы и складываются в слово ЛОРЕЛЕЯ, которые унесут ее прочь, прочь, прочь от этого мира и его нескончаемых проблем.

Рупрехту, наверное, передались ее мысли, потому что он поднялся и сказал: пожалуй, я пойду.

Ладно, сказала она.

Но он не ушел. Он продолжал стоять на месте, а вокруг них, вокруг его пахнущей ворванью туши и ее тощего скелетика, метался ветер, пустой ветер; это напомнило ей его слова о двух вселенных — одна из них вечно и неостановимо расширяется, а вторая, наоборот, сжимается и сжимается. Так они оба убегают от какого-то ужасного воспоминания, две половинки чего-то целого, а теперь они убегают, не думая, не видя, прочь друг от друга, навстречу смерти. И тут она поняла, что “кого-то другого” у него просто нет. Почему-то, по какой-то неизвестной ей причине, Рупрехт сейчас пришел к ней, а ведь она последний человек, к которому он захотел бы прийти. Выходит, сейчас только она и привязывает его к Земле. Если она его отпустит, если она сама шагнет за дверь, уже открывшуюся перед ней, то и он навсегда исчезнет из этого мира.

А сверху, из ее комнаты, ее звали таблетки!

А в отдалении — сирены, поющие девушки, кричали: Лори, Лори!

Но она стиснула зубы, распрямила костлявые плечи, и когда он шагнул к черной калитке, она резко окликнула его: Рупрехт!

С порога ее позвал музыкальный голосок сестры Дингл: Лори!

Сейчас, минутку, прокричала она в ответ.

А потом — Рупрехту: думаю, тебе сейчас не надо ехать в Стэнфорд. Не сейчас.

Моргнув, он посмотрел на нее без всякого выражения. Но что она может сказать ему? Какие доводы против она может привести? Если вдуматься — кто она такая, что может кому-то советовать что-то?

Я понимаю, тебе кажется, что здесь больше ничего для тебя не осталось, медленно проговорила она. Но, может быть, все-таки что-то есть, просто ты этого не видишь?

Рупрехт просто стоял и хлопал глазами. Господи, как же трудно! Когда она была красавицей, все было намного проще: стоило ей только посмотреть на парня, и он готов был колесом на руках ходить ради нее! Но все это теперь в прошлом, и она вдруг поняла, что понятия не имеет, как можно пробиться в эту крепость — сознание другого человека.