Все эти годы в родительском доме имелась одна запертая небольшая комната – комната их потерянной дочери, нашей потерянной сестры. В этой комнате родители каждый год на Рождество, Новый год, Пасху и день рождения своей родившейся тридцать пять лет назад дочери собирали подарки, которые, по их мнению, они могли бы подарить ей в том или ином её возрасте. В той обители несбывшихся надежд заперт жутко красивый детский трехколесный велосипед синего цвета, на котором отец учил бы Пейтон ездить в её трехлетнем возрасте, а ещё там можно найти не меньше двух десятков кукол, которые мама продолжала бы дарить Пейтон вплоть до её подросткового возраста, и в бархатной шкатулке спрятана тонкая золотая цепочка, которую родители подарили бы ей на её восемнадцатилетие… Там заперт один-единственный подарок, который я вдруг решила купить в честь двадцатого дня рождения своей призрачной сестры: виниловый проигрыватель с одной-единственной грампластинкой, моей самой любимой, той самой, которую я хотела бы, чтобы она однажды послушала и после поделилась бы со мной своим мнением о ней. Почему я ни до этого, ни после не делала ей подарков на её дни рождения и на другие праздники?! Ведь Гриру и Терезе я дарила так много подарков, даже без повода!..

Наше общее на всех шоковое состояние подпитывалось ещё больше осознанием того факта, что Пейтон, по сути, всё это время росла у нас буквально под носом: она была всего на два года старше Грира, ходила с ним и Терезой в одну школу, и даже в старших классах ввязалась из-за брата в драку. Но до моей встречи с ней, состоявшейся два года назад, я прежде не видела её, как не видели её и остальные члены нашей семьи, за исключением Грира и Терезы, которые лишь смутно помнили её по школе благодаря её выдающимся успехам: сих слов, фото Пейтон периодически висело то на доске почёта, из-за её спортивных достижений, то на на доске позора, из-за её сбитых кулаков. Родители ходили в эту школу на собрания, они могли видеть её прославленную с разных ракурсов фотографию и даже её лично! Пейтон ходила по тем же улицам, по которым ходили мы и по которым ходили остальные сто двадцать тысяч чужих нам человек, проживающих в Роаре… Какова была вероятность нашей случайной встречи? Вероятность была крайне высока! Возможно, мы даже виделись мимолётом: вкакой-нибудь магазинной очереди мой взгляд скользил по её спине или нас подвозил один и тот же таксист. Быть может, мы посещали одни сеансы в кинотеатре и ели попкорн из одного автомата в один и тот же день… Прошло почти тридцать три года, прежде чем Пейтон явилась в мой бар по моему собственному вызову. Будучи меньше меня в комплектации, она уложила лицом в пол байкера, который был вдвое крупнее неё. Она предстала передо мной взрослой, сильной и красивой, и точно не нуждающейся в моей помощи. Не нуждающейся во мне. Это я нуждалась в ней. Теперь я прекрасно осознаю это: ссамой первой секунды нашей встречи именно я нуждалась в её компании – в её взглядах, словах, улыбках, в малейшей её мимике и даже в её вздохах… С нашего первого рукопожатия я была нуждающейся. Пейтон же ни во мне, ни в моём не имела нужды. Я не смогу без неё. Она же сможет меня отвергнуть.

На протяжении всего дня я пыталась дозвониться до Пейтон, но она сбрасывала трубку до тех пор, пока вовсе не ушла в зону не действия сети. Подобное происходило впервые за всю историю существования нашей дружбы: иногда Пейтон могла не замечать входящего вызова и потому не брала трубку, но в таком случае она всегда обязательно перезванивала мне, и прежде она никогда так настойчиво не сбрасывала мой входящий звонок.

Поздно вечером, убедившись в том, что родители, накачавшись снотворными, уснули, я, спрятавшись в уборной от нервных взглядов Маршалла, Грира и Грации, попробовала ещё раз набрать её номер. Ехать к ней домой сейчас было равносильно игре против себя: наверняка её дом, как и наши дома сейчас, уже оккупирован журналистами – кто знает, как она может отреагировать на приход кого-то из нас на её порог, и не вызовет ли это неосторожное движение грязную волну в жёлтой прессе? Её телефон, как и последние девять часов, всё ещё был отключен и даже не предоставлял возможности оставить сообщение на голосовую почту. Протерев прохладной ладонью своё пылающее лицо, я написала ей первое текстовое сообщение. Как только оно будет доставлено и прочитано – я увижу это. Всего три слова:

“Пожалуйста, не закрывайся”.

Больше всего на свете сейчас я хотела спрятаться ото всех, даже от самой себя. Закрыться под створками порой недостаточно прочного панциря, словно устрица, желающая найти спасение от выковыривающего её наружу острия ножа. Но я не была бесхребетным существом и панциря у меня тоже не было. Я была Пейтон Пайк. Или всю свою жизнь считала, что являюсь ей…

Согласно постановлению суда, генетическая экспертиза была назначена на два часа дня, но я подсуетилась и, при помощи старых связей в лаборатории, сдала кровь за два часа до официально обозначенного времени. Я не желала пересекаться с семейством Холт. По крайней мере, желала выиграть время, которое мне было необходимо для того, чтобы утрясти свои рассредоточившиеся в самые кромешные уголки моих сознания и подсознания мысли, и чувства. Это Роар, не Нью-Йорк и даже не Портленд, так что результаты экспертизы будут известны только завтра в десять часов утра. Спешить было некуда: повторное слушание дела Ламберта перенесли на конец недели. Если бред Ламберта подтвердится, тогда я по этому делу буду проходить не только как ключевой участник следствия, но и в качестве пострадавшей стороны. Теперь пресса точно сожрёт меня с потрохами…

Думая о прессе и параллельно о том, на сколько процентов я верю в вероятность правдивости бредовых россказней Ламберта, я лениво ворочала вилку в своих руках и, не замечая, что постукиваю ею по краю тарелки с равиоли в болоньезе, никак не могла прийти в себя, хотя само своё состояние оценивала как здравое.

–Прошло пять минут, а ты так и не притронулась к ужину,– заметил сидящий по правую руку от меня Арнольд.

Он нагнал меня на выходе из здания суда и впоследствии мы вместе отправились сначала в полицейский участок, затем в лабораторию, а после ко мне домой, который к моменту нашего приезда уже был по периметру оцеплён бесцеремонными, а порой и преступно нахальными журналистами. Все окна в моём доме уже две недели как были плотно занавешены непроницаемыми рольшторами и поверх плотными матерчатыми занавесками, так что в этих стенах я чувствовала себя безопасно. Может быть, конечно, в квартире Арнольда, расположенной на десятом этаже высотки, всё же и было безопаснее, однако сегодня мне хотелось ночевать в своём личном доме, который… Достался мне от моих родителей.

Сначала мы по очереди приняли душ, затем вместе приготовили обед, который съели за просмотром тяжёлого двухсерийного триллера, после играли в итальянского дурака и рамми, потом готовили ужин, а теперь, похоже, не желали есть приготовленное.

–Ты тоже только минеральную воду пьёшь,– в ответ заметила я, бросив взгляд на стоящую перед Арнольдом порцию равиоли.

–Нет аппетита,– вздохнул он и, заглянув мне в глаза, вдруг добавил.– А тебе нужно начать лучше питаться.