– А скромность?

– Маяковский во весь голос так и шпарил! Во была личность! Я его наполовину наизусть знаю, – сказал я не к месту.

– Высоко хватил. Может, прочтешь чего?

– Сейчас неохота.

– А вы знаете, я Маяковского не люблю, – вмешалась мать. – Грубо, понимаете ли… Я его никогда не понимала, дело вкуса…

– Дело вкуса, мадам, – неожиданно он добавил «мадам».

Но матери понравилось. Она вовсю заулыбалась и пустилась было рассказывать, как ее косило, но я перебил.

– Я бы хотел заработать, а где, пока не знаю, – сказал я.

– Да, да, – добавила мать поспешно, – как бы его к делу пристроить…

– Мы с тобой так решим, – сказал он, положив мне руку на плечо, – пошлем мы тебя в пионерский лагерь художником. Будет там тебе зарплата маленькая, оформлением займешься и пейзажи попишешь. Ты, надеюсь, комсомолец?

– Да кто же его в комсомол-то примет с одиннадцатью единицами, – сказала мать.

– Что ж ты, братец, – сказал он, разводя руками, – как же так?

– Не принимают, – пробормотал я упавшим голосом, предполагая, что теперь все рухнуло, пропало. Не напишет он мне записку Азимову, раз я не комсомолец…

– Таким в комсомоле не место! – закричала мать, к моему удивлению. – Заслужить надо!

Выходит, против меня старается, вот те на!

– Мы ему дадим время, мамаша, дадим ему время исправиться. Пошлем его все-таки в лагерь, поможем ему, подсобим.

– Спасибо вам, – сказала мать, – как вы с ним быстро договорились – диву даюсь!

– А в школу мы тебя в вечернюю устроим.

– А записку обещаете?

– В чем вопрос!

– Спасибо.

Так мы и расстались. В теплой и дружеской обстановке.

– Заходи, когда надо, – сказал он.

Я помахал рукой на прощание возле дверей, как боксеры на ринге, а он мне в ответ.

Я никогда не задумывался раньше, никогда не придавал значения, на чем моя мать спит, так же как не придавал значения своей старой засаленной тахте. И никакого значения не придавал отцовской кровати, где вместо пружин были доски. Почему же все-таки у нас такие скверные кровати? Правда, так же я не замечал и чужие кровати, не сравнивал их с нашими. Да тут и сравнивать нечего! Хуже наших навряд ли сыщешь! Я как бы заново увидел нашу пустую квартиру: рояль дребезжащий и облупленный, за которым мать поет свои романсы, – вот и все в большой комнате. Пустота вокруг рояля. А в спальне – кровати. Настойчиво вспоминаю виденные мною кровати у знакомых. Перечисляю в уме, на чем люди спят. В кинофильме «Броненосец „Потемкин“» матросы спят на весу. Отец спал одно время на табуретках. Спят люди на вокзале и на работе. Рудольф Инкович спал в ванной (он жил в бывшей ванной комнате и спал не в самой ванне, как я представлял, ее убрали), спят пьяные на земле, а на траве влюбленные. Спят на полках в поездах и на палубах. На перинах и на матрацах. Я спал на пиджачке в милиции. Спят на крышах в теплые звездные ночи. На балконах в духоту. Философ Диоген спал даже в бочке, если не врут. Наверное, чем лучше кровать, тем хозяева богаче…

Мы так бедны! А я и не подозревал. Отец всегда давал мне денег, сколько я у него просил. Гостей мы угощали широко, как нас в гостях не угощали. Все отцовские родственники жили у нас на полную катушку. И если мать лечилась у платных врачей, значит, мы не нищие? Но как же мы не нищие, раз у нас такие кровати?

Жуткие у нас кровати!

Но спали-то мы на них не задумываясь! Никто из нас никогда не жаловался, только гостей не пускали в спальню, какое их, простите, дело!

А из-за денег разглагольствовали с утра до вечера. Их не хватало. «Получай я в десять раз больше, – любил повторять отец, – ничего бы не изменилось». Всю жизнь надеялись выиграть по облигациям и ни разу не выиграли. «На сей раз наверняка выиграем, – утешался отец, – на сей раз уж нам подвезет». Он выкладывал облигации на столе, а я глупо прыгал вокруг и хлопал в ладоши. Отец обвинял мать в бесхозяйственности, а мать отца. Отец имел один праздничный день, даже вечер, где, по его выражению, он «разворачивался вовсю», – день получки. Если мать не успевала его перехватить на работе, он накупал всякой всячины: икру, копчености, фрукты и обязательно «винцо». Бутылочку вина на стол, «чтобы было все в порядке», и пировал в окружении семьи, счастливый, с достоинством. Потом у него деньги отбирали, попрекали, что уже много истрачено. После стаканчика вина отец оживлялся, размахивал руками и уверял, что нашел новую побочную работу, получать теперь будет значительно больше и дела пойдут на лад. И он действительно находил добавочную работу и возвращался домой к одиннадцати вечера, так и не съев свой завтрак, взятый из дому, но дела оставались на месте.

В какой раз отец обвинял мать в бесхозяйственности, а мать ссылается на войну.

– Война давно окончилась! – кричит отец.

Я отправляюсь на кухню вылавливать из супа мясо. Но забываю об этом и бросаюсь на купленные первые помидоры. Любимая еда! Разбудите меня ночью, дайте мне помидор, посыпанный солью, и я буду бесконечно рад, что меня разбудили. Люблю есть целый помидор, как и нарезанные большими ломтями, так и тоненькими кружочками. Хлопс! – постного масла. И соль! Соленых огурцов туда и луку! Фиолетового репчатого луку с петрушкой! И ложкой из миски! Или жарить их вместе с яичницей или без яичницы! Жарить их вместе с бараниной! Можно жарить их, можно не жарить!

Я подплясывал, наворачивая помидоры, а сок брызгал мне на рубашку и вокруг. Ба! Может, это я разорил нашу семью на помидорах? Столько жрать, елки-палки, фютью! Не оттого ли у нас жалкие кровати, батюшки мои!

– Оставь свои помидоры, – сказал отец, появляясь на кухне, – пойдем со мной пройдемся.

Рот у меня был полон, и я ничего не ответил.

– Брось свои помидоры, в конце концов! – сказал он раздраженно.

Мамаша ему словечек подкидала, и он решил пройтись.

В руке у меня был зажат помидор, и я его положил обратно.

– Выпьем шампанского, – сказал отец. – Попробуй шампанского, завтра тебе шестнадцать. Съедим мороженого…

Никогда отец не приглашал меня выпить шампанского.

– Давно я хотел сказать тебе главное… После летнего периода ты, разумеется, вернешься другим человеком и позволишь отдохнуть от хлопот и волнений мне и матери. Докатилось до милиции. Я надеюсь, ты выровняешься и путь твой станет более определенным…

Слова отца напомнили мне речь на похоронах директора оперного театра.

– …Пора серьезно осмыслить свою жизнь, ощущать самому необходимость… И, как мужчина с мужчиной, я должен тебе сказать главное…

Перед каждым из нас бокал шампанского и мороженое. Отец взял целую бутылку.