— Гузы! — еще издали закричали скачущие назад разведыватели.

С двумя сотнями товарищей Святослав устремился вперед. Лишь только они поднялись на гребень стоявшего на их пути голого взгорка, — по ту сторону его впечатляющее их поджидало зрелище. Словно буро-черным покрывалом укрылась та выбеленная солнцем земля: счету не было собравшимся там людям, лошадям и удивительным зверям, выше самой высокой лошади, горбатым, с длинной изогнутой шеей.

— Ишь, велблудами напугать хотят, — кто-то проговорил вполголоса за спиной русского князя, от изумления растягивая слова.

Но тут Святослав приметил, что воины их стоят в стороне, а перед всей этой неоглядной ордой выстроились их старцы, со сбритыми бородами (лишь под подбородками у них торчали куцые клоки волос), но с длинными седыми усами, в темных войлочных одеждах. И тогда отпустил повода.

Когда князь спешился и подошел ближе к поджидавшим его гузским старейшинам, вдруг разглядел среди них своих гонцов, посланных в эти земли в день сокрушения киевлянами Жидовского города. Долго ждать не пришлось: почтенные старшины тут же все изъяснили, — толмачи только успевали перекладывать.

— Когда к нам прибыли твои посланцы и принесли слова твои — идти совместно против власти хазарской, так одни из нас сказали: «Давайте убьем их». А другие сказали: «Лучше отдадим их хазарам и так выкупим наших пленных». А третьи сказали: «Отберем у них коней, и акинаки отберем, и красивые пояса с белыми, красными и лазоревыми полосами, а самих выгоним в пустошь». А теперь прошло время, и мы говорим: «Вот наши воины — самые отважные во всем мире. Вот наши лошади и верблюды. Бери их, иди и сломи хазарское иго».

Тогда Святослав низко, до самой земли поклонился гузским старцам и всему их народу. И старцы поклонились русскому князю, и увел он с собой их огромное войско.

Весть о решении гузов быстро долетела до дворца хазарского малика. Никто, даже племянник — каган Хазарии Иисус Кокос, даже жена Шифра, ни сын Аарон, ни сын Манассия не видели Иосифа в такой ярости. Весь вечер он бегал из палаты в палату, завывая и визжа женским голосом, заламывая руки и потрясая отечными бледными кулачками.

— По-то-уничтожим-сившихс-ов-от-гуззз-оста-раз-жд-десятого! — выкрикивал он, что нужно было понимать, как «после того, как мы уничтожим взбесившихся русов, от гузов мы оставим разве что каждого десятого», но никто ничего не понимал, кроме того, что такое возбуждение для траченного возрастом и болезнями тела может оказаться роковым.

Однако преодолевая старость, преодолевая всесилие наследственных хворей, Иосиф все же смог невероятным напряжением воли овладеть собой. Правда, сил было потрачено слишком много, столько, что их остатка хватило только на пылкий вопрошающий взор, который владыка Хазарии вперил сразу в целую стайку тарханов, от криков и воплей своего предводителя съежившуюся в дальнем углу палаты.

— Мой господин, великий мэлэх, пацинаки на подходе, — такие слова выдавил из первенствующего тархана полубезумный взгляд Иосифа. — Они еще в пути, но уже завтра утром будут здесь.

Еще один военачальник очнулся от магнетизма пламенеющих глаз малика:

— Мой господин, великий мэлэх, я рассказал вожакам бизал[563], что будет с ними, если они не приведут свое войско, и они отвечали, что соберут ополчение и хорошо снарядят его.

Еще несколько тарханов и еще каган, и шад, и кое-кто из присутствовавших здесь самых проверенных сторонников сказали такие же обнадеживающие, радующие слова, — и воспаленные глаза-угли Иосифа потухли. В них теперь читался неподдельный страх, трепет перед чем-то видимым ему одному, от которого коченело, застывало и будто твердело его пухлое водяночное лицо. И вновь малик, как то случалось в самых напряженных, самых накаленных обстоятельствах (что обыкновенно потрясало сторонние взгляды), возмог выхватить из каких-то тайников своей складки самую что ни на есть примерную выдержку:

— Что ж, я рад, что все вы верно стоите на службе мира и справедливости, которые несет всем соседям великая Хазария, — заговорил он своим обычным старушечьим, несколько напыщенным, но вполне хладнокровным голосом. — Значит все спокойно, я не ошибся в вашей преданности, в вашей готовности защитить благополучие и покой самой великой, самой справедливой и самой богатой страны. Значит, со спокойной совестью ваш старый мэлэх может удалиться из столицы, чтобы хоть немного поправить свое здоровье. Я понимаю, что обстановка несколько тревожная, но с вами каган, с вами Мозес Зуван, а мне пора отправляться к своим виноградникам.

С немалым изумлением внимали таким его словам хазарские тарханы. Когда основные отряды уж были отосланы навстречу воинству русов, с тем, чтобы перехватить его как можно дальше от Итиля и там уничтожить, как мог малик говорить о каком-то отъезде?

— Вы знаете, что обычно в месяце нисане я со своей семьей…

(Но ведь все знали также, что с собой малик уведет самое меньшее четыре тысячи первосортных воинов охраны).

— … отправляюсь к прохладным садам моего летнего местопребывания. Но в этом году из-за всех этих удручающих неясностей… мне пришлось задержаться. И вот уже месяц тамуз, называемый нами месяцем бедствий еврейского народа, а я все еще в Итиле. Теперь же я вижу, что Бог Израиля осветил наши глаза, поднял нашу мышцу, и больше нет сомнений, что мы, как всегда, сокрушим наших врагов. Теперь я спокоен. Так что… Завтра утром пускаюсь в путь к южным пределам моей земли.

Однако этой же ночью полторы сотни русских ладей, под градом бесполезных стрел оставшегося войска прошли вниз по реке, мимо не на шутку переполошившегося Итиля. Лодьи шли, не отвечая на ярость испуганного мрака, обращавшегося стаями стрел, многими сотнями злых клювов то и знай зобавшими в навешенные на борта, прикрывавшие гребцов щиты; лишь лунный блеск, перемешанный с чернотой воды, вскипал под мерными ударами весельных перьев. В Итиле не оставалось серьезных сил, какие можно было бы слать вдогон, потому русские лодьи беспрепятственно прошли мимо и стали по обоим берегам одной или двумя верстами ниже города.

И когда с рассветом прозревший намедни Иосиф попытался улизнуть со своего Острова в последнюю оставшуюся лазейку, оказалось, что путь на юг также заперт.

Солнце взошло. День настал. Песчаное море с застывшими невысокими песчаными волнами как бы нехотя стягивало к некой точке своей песчаной беспредельности гигантские темные лоскуты разнонародных воинств, чуток подкрашенные живым многоцветьем стягов. Несмотря на ранний час, воздух был уже душен. На стремительно светлеющей безмерной синей чаше небосвода ни облачка. С разных сторон того не слишком приветливого пространства прилетали безбурные, будто бы сонливые нечастые разнохарактерные голоса рогов, раздающих своим отрядам, ратям, народам известия или веления их вождей.

С запада приуготованный для великой битвы песок подпирал на изрядном отдалении слегка изъеденный большими оврагами и малыми водороинами ольхово-кленово-тополевый берег многоводной реки. Через нее уж вовсю вели переправу печенежские конные отряды, большая часть которых все еще грудилась на стороне солносяди. С полночной стороны продолжали сдвигаться Святославовы рати, выстраиваться под выкрики тысяцких и сотских, под отголосье десятских. Сколько же народов стеклось сюда! Там обозначивался островок барашковых шапок длинноусых и безбородых гузов. Вот черные головы болгар. Тут голые лица башкир. Черемисы. Сувазы. Арису. Русы: тиверцы, кривичи, мурманы, чудь, волыняни и вятичи, и другие русские племена, с обритыми головами, с наброшенными кисами не скрывающими мгучие плечи, покрытые накожными узорами. Некоторые уже успели надеть натертые до блеска шлемы, и те, словно приготовляясь к предстоящему, уж примеряли красные блики зари. И было в том огромном войске, поднявшем на хребте своем железную сверкающую щетину копий, сулиц и секир, никак не менее пятидесяти тысяч.