На следующий день после этой тройной лжи, 29 марта, в день падения Кюстрина, Жукова вновь вызвали в Москву. Он вылетел на самолете, но нелетная погода вынудила его сесть в Минске, поэтому в столицу он прибыл только утром следующего дня. Он встретился со Сталиным вечером, наедине. Ни слова не говоря, Верховный протянул ему руку, долго молчал, полуприкрыв глаза, наконец, проронил: «Немецкий фронт на западе окончательно рухнул, и, видимо, гитлеровцы не хотят принимать мер, чтобы остановить продвижение союзных войск. Между тем на всех важнейших направлениях против нас они усиливают свои группировки. Вот карта, смотрите последние данные о немецких войсках». Потом он спросил: «Когда наши войска могут начать наступление?» Жуков доложил: «1-й Белорусский фронт может начать наступление не позже чем через две недели. […] 2-й Белорусский фронт, по всем данным, задержится с окончательной ликвидацией противника в районе Данцига и Гдыни до середины апреля». – «Ну что ж, – сказал И.В. Сталин, – придется начать операцию, не ожидая Рокоссовского»[686].

Показав Жукову письмо «одного из иностранных доброжелателей», в котором сообщалось «о закулисных переговорах гитлеровских агентов с официальными представителями союзников», Сталин дал маршалу сорок восемь часов на то, чтобы вместе с начальником Генштаба Антоновым выработать детальный план наступления 1-го Белорусского фронта. Это была чистая формальность: уже на следующий день Жуков подписал готовый план последней наступательной операции в Европе.

31 марта в Москву, в свою очередь, прибыл Конев. Сначала он отправился в Генеральный штаб, где устроил скандал по поводу разделительной линии между его фронтом и фронтом Жукова. Штеменко, пожав плечами, ответил, что решение по этому вопросу примет сам Сталин. В воскресенье 1 апреля 1945 года Жуков был вновь вызван в кабинет Верховного главнокомандующего, на сей раз вместе с Коневым. Разговор продолжался пять часов. Под портретами Суворова и Кутузова их уже ожидали члены ГКО, а также Антонов и Штеменко. У Сталина был мрачный и недовольный вид. Он сухо бросил Штеменко: «Прочтите им телеграмму». Штеменко вслух зачитал телеграмму, в которой говорилось, что англо-американцы создают мощную группировку под командованием Монтгомери, готовя «операцию по захвату Берлина, ставя задачу захватить его раньше Советской Армии»[687].

Едва Штеменко замолчал, Сталин задал провокационный вопрос: «Так кто же будет брать Берлин, мы или союзники?» Первым ответил Конев: «Берлин будем брать мы, и возьмем его раньше союзников!»[688]Затем, пишет Конев в своих воспоминаниях, Жуков доложил, что его войска готовы взять Берлин. В своих собственных мемуарах командующий 1-м Белорусским фронтом не приводит ни вопрос Сталина, ни ответ Конева. Вместо этого он предпочитает рассказать о сложной оперативной обстановке накануне начала наступления на Берлин. Действительно, с 4 февраля Генеральный штаб Красной армии бился над решением запутанной ситуации. В тот день Сталин принял два противоречащих друг другу решения, что сильно затруднило Штеменко работу над планом операции.

Первое решение предполагало взятие Берлина силами только 1-го Белорусского фронта. Жуков сам предложил поданной 26 января запиской определить в качестве разграничительной линии между 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами линию Грюндберг – Губен – Люббен (на шоссе Берлин – Бреслау), то есть в 60 км южнее германской столицы. Но вторым решением, принятым после просьбы Конева от 27 января, Сталин допускал участие войск 1-го Украинского фронта во взятии Берлина. Штеменко так комментирует это: «Получалась явная несуразица: с одной стороны, утвердили решение маршала Конева – правым крылом наступать на Берлин, а с другой – установили разграничительную линию, которая не позволяла этого сделать. Мы рассчитывали лишь на то, что до Берлина еще далеко и нам удастся устранить возникшую нелепость»[689].

Притворялся Штеменко наивным или же действительно считал, что «нелепость» возникла случайно, сейчас не так важно. В действительности Сталин специально создал такую ситуацию, когда Конев становился конкурентом Жукова, чтобы принизить последнего и дать ему почувствовать тяжесть своей руки.

Но вернемся к совещанию 1 апреля. Сталин назначил самый поздний срок начала последнего наступления: 16 апреля. Тогда слово попросил Антонов; по рассказу Штеменко: «Начальник Генштаба счел необходимым еще раз обратить внимание Верховного Главнокомандующего на разграничительную линию между фронтами. Было подчеркнуто, что она фактически исключает непосредственное участие в боях за Берлин войск 1-го Украинского фронта, а это может отрицательно сказаться на сроках выполнения задач. Маршал Конев высказался в том же духе. Он доказывал необходимость нацелить часть сил 1-го Украинского фронта, особенно танковые армии, на юго-западную окраину Берлина»[690].

Тогда Штеменко указал на карте линию, начерченную самим Жуковым тремя месяцами раньше, доходящую только до Люббена. Как это принято перед любой операцией, Штеменко продолжил ее пунктиром дальше на запад, до Потсдама, чтобы разграничить сферу ответственности обоих командующих. Тем самым Коневу запрещалось входить в Берлин. Но Сталин решил иначе.

«По первоначальному проекту Берлин должен был брать 1-й Белорусский фронт. Однако правое крыло 1-го Украинского фронта, на котором сосредоточивалась главная ударная группировка, проходило в непосредственной близости от Берлина, южнее его. Кто мог тогда сказать, как будет развертываться операция, с какими неожиданностями мы столкнемся на разных направлениях и какие новые решения или коррективы к прежним решениям придется принимать по ходу дела?

Во всяком случае, я уже допускал такое стечение обстоятельств, когда при успешном продвижении войск правого крыла нашего фронта мы можем оказаться в выгодном положении для маневра и удара по Берлину с юга.

Высказывать эти соображения я считал преждевременным, хотя у меня сложилось впечатление, что и Сталин, тоже не говоря об этом заранее, допускал в перспективе такой вариант.

Это впечатление усилилось, когда, утверждая состав группировок и направление ударов, Сталин стал отмечать карандашом по карте разграничительную линию между 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами. […] Ведя эту линию карандашом, Сталин вдруг оборвал ее на городе Люббен… Оборвал и дальше не повел. Он ничего не сказал при этом, но, я думаю, и маршал Жуков тоже увидел в этом определенный смысл. Разграничительная линия была оборвана примерно там, куда мы должны были выйти к третьему дню операции. Далее (очевидно, смотря по обстановке) молчаливо предполагалась возможность проявления инициативы со стороны командования фронтов.