— Я пошел в армию, чтобы убивать немцев, а не русских! — сказал Исаак, и в ответ раздался одобрительный рев. — Демонстранты — наши братья и сестры, наши матери и отцы, и единственное их преступление — в том, что они просят хлеба!

Григорий знал всех большевиков в полку и нескольким дал слово — но старался вызывать других тоже, чтобы его не обвинили в предвзятости. Обычно мнения солдаты высказывали осмотрительно, из страха, что об их словах непременно доложат и они понесут наказание, — но сегодня, казалось, это никого не волновало.

Наибольшее впечатление произвела речь Якова. Это был высокий мужик, здоровый, как медведь. Когда он заговорил, у него в глазах блестели слезы.

— Когда нам приказали стрелять, — сказал он, — я не знал, как быть. — Казалось, говорить громко он не может, и в зале стало тихо — все старались расслышать его слова. — Я сказал: «Господи, наставь меня!» — и замер в ожидании, но Господь не дал мне ответа… — Все вокруг молчали. — Я поднял винтовку, — сказал Яков. — Капитан вопил: «Пли! Пли!» Но в кого я должен был стрелять? В Галиции мы знали, кто наши враги, потому что они в нас стреляли. Но сегодня на площади никто на нас не нападал. Среди демонстрантов были в основном женщины, некоторые с детьми. И даже у мужчин не было оружия.

Он замолчал. Вокруг все будто окаменели, все словно боясь нарушить тишину неловким движением. Подождав, Исаак спросил:

— И что же потом, Яков Давыдович?

— Я спустил курок, — сказал Яков, и из его глаз в черную бороду покатились слезы. — Я даже не целился. На меня орал капитан, и я выстрелил просто чтоб его заткнуть. Но попал в женщину. На самом деле это оказалась девчонка, лет девятнадцать, наверное. Она была в зеленом пальто. Я попал ей в грудь, и пальто залило кровью: красное на зеленом. Потом она упала… — Он уже плакал, не сдерживаясь, и говорил сквозь рыдания. — Я бросил винтовку и пошел было к ней, хотел помочь, но на меня набросилась толпа, меня били руками и ногами, но я этого почти не чувствовал… — Он вытер лицо рукавом. — Мне теперь и здесь худо придется — из-за того, что потерял винтовку. — Он снова надолго замолчал. — Девятнадцать, — произнес он наконец. — Наверное, ей было не больше девятнадцати…

Григорий не заметил, как открылась дверь, но вдруг увидел поручика Кириллова.

— Яков! А ну-ка иди сюда! — гаркнул тот. Потом взглянул на Григория. — И ты, Пешков, бузотер!

Он повернулся к солдатам, сидевшим на скамьях за столами.

— А ну все по казармам! Любого, кто через минуту еще будет в столовой, ждет порка.

Никто не шевельнулся. Все угрюмо смотрели на поручика. «Может, так и начинается бунт», — мелькнуло у Григория.

Но Яков был слишком поглощен своими переживаниями, чтобы понять, какой напряженный момент он создал; он неуклюже двинулся к поручику, и напряжение стало слабеть. Кое-кто из стоявших ближе к Кириллову встал. Лица были мрачными, но испуганными. Григорий вскоре почувствовал, что солдаты недостаточно злы, чтобы восстать против офицера. Солдаты стали выходить из столовой. Кириллов остался на месте и сверлил всех взглядом.

Григорий вернулся в казарму, и скоро прозвучал отбой. У него как у прапорщика был отдельный закуток. До него доносились тихие голоса солдат.

— Не стану я стрелять в женщин, — сказал один.

— И я не стану.

— А не станете, — сказал третий голос, — так кто-нибудь из этих ублюдков-офицеров пристрелит вас за неповиновение!

— Я буду целиться так, чтобы промазать, — сказал второй голос.

— Могут заметить.

— Да всего-то и надо, если придется стрелять в толпу, брать чуть выше голов. Никто не определит точно, куда ты стрелял.

— Я так и сделаю, — сказал второй.

— И я.

— И я.

«Посмотрим», — подумал Григорий, засыпая. Легко быть смелым в темноте. А при свете дня все может выглядеть совсем иначе.

III

В понедельник взвод Григория был направлен по Большому Сампсониевскому проспекту к Литейному мосту и получил приказ не допустить пересечения демонстрантами реки и появления их в центре города. Мост был длиной почти четыреста метров и стоял на огромных каменных опорах, смотревшихся в замерзшей реке как ледоколы на мели.

Дело у них было то же, что и в пятницу, но приказ поручик Кириллов дал Григорию другой. Все эти дни Кириллов говорил так, словно все время находился в прескверном расположении духа, и возможно, так оно и было: офицерам, наверное, не больше простых солдат нравится, когда их ставят в качестве заслона против собственного народа.

— Ни один из демонстрантов не должен пересечь реку, ни по мосту, ни по льду, вы меня поняли? А в тех, кто не подчинится приказу, — стрелять!

Григорий ничем не выразил протеста.

— Есть, ваше благородие! — ответил он браво.

Кириллов повторил приказ и исчез. Григорий подумал, что поручик боится. Вне всякого сомнения, его страшила мысль, что на него возложат ответственность за происходящее, независимо от того, будут его приказам подчиняться или нет.

Подчиняться Григорий не собирался. Он решил, что позволит лидерам шествия втянуть себя в спор, пока остальные будут переходить реку по льду, как было в пятницу.

Однако рано утром к его взводу присоединился отряд полицейских. К своему ужасу, он увидел, что их ведет его старинный враг Михаил Пинский. Вот кто, похоже, не страдал от нехватки хлеба: круглое лицо стало еще толще, а полицейская форма на животе едва сходилась. В руках у него был рупор. Его приятеля Козлова — что с мордой как у хорька — видно не было.

— Я тебя узнал, — сказал Пинский. — Ты работал на Путиловском заводе.

— Пока ты не отправил меня на фронт, — ответил Григорий.

— Да у тебя брат-убийца, и сбежал в Америку!

— Это ты сказал.

— Никто здесь сегодня через реку не перейдет.

— Посмотрим.

— Я жду от вас слаженных действий, это ясно?

— А не боишься? — спросил Григорий.

— Этого сброда? Не городи чушь!

— Нет, я о будущем. Если произойдет революция, как думаешь, что с тобой сделают? Ты всю жизнь издевался над слабыми, избивал людей, насиловал баб и брал взятки. Не боишься, что когда-то и платить придется?

— Я доложу о тебе! Ты бунтовщик! — заявил Пинский, тыча в Григория пальцем в перчатке, и зашагал прочь.

День начался спокойно, но Григорий заметил, как мало на улицах рабочих. Многие заводы были закрыты, потому что не могли получить топливо для печей и паровых двигателей. Некоторые бастовали: рабочие требовали повысить зарплату из-за дороговизны на продукты и отапливать промерзшие цеха. Похоже было, что почти никто не собирался работать. Но вот весело засияло солнце, и ближе к полудню Григорий увидел, как по Большому Сампсониевскому проспекту движется толпа заводских рабочих.