во времена своего возникновения, то есть становления в виде обретения своей формы и сущности. Когда и как это произошло, то есть когда и как связки «быть» и «есть» «причастили» присутстующее сущее к бытию, нам неизвестно. Но нам теперь ясно одно: это был роковой шаг – он направил онтологию по ложному пути, приписав бытие уже существующему объекту и «отобрав» бытие у сущего возникающего, тем самым, предав бытие забвению.

Выше мы привели свидетельства самого Хайдеггера по поводу необходимости разграничения бытия и сущего. А теперь второй вопрос: для чего Хайдеггеру понадобилось кардинальным образом отделять бытие от сущего? Судя по текстам автора, причиной тому послужила тотальная увлеченность сущим, приведшая к забвению самого бытия. Но чем опасно последнее? Вот как характеризует эту опасность автор обширной обзорной статьи о Хайдеггере Г. Шпигельберг в своей книге «Феноменологическое движение. Историческое введение»:

«Онтологическое различие (ontologische Differenz) – это различие между Sein и Seiendes. По утверждению Хайдеггера именно пренебрежение этим различением приводит к все более фатальному упадку не только западной философии, но и западной цивилизации, который выражается в том, что они все более отрываются от размышления о бытии ради изучения, а затем технического использования и подчинения сущего. Метафизика, наука и технология все более заступают на место того, что собственно принадлежит онтологии или разысканию бытия. Так, метафизика, в том развитии, которое она получила со времен древнегреческих мыслителей, практически совершенно сбивается на путь изучения сущего, его многообразия и возможностей его использования»59.

Проще говоря:

«Для Хайдеггера важно здесь различение между бытием и сущим. Он считает метафизику ответственной за роковую увлеченность сущим (Seiendes) и забвение фундаментальной темы бытия как такового». (Там же, стр. 309).

Но является ли данная «официальная» версия причины разделения бытия и сущего единственной? Не могла ли за ней скрываться какая-либо другая не менее значимая причина постулирования онтологической дифференциации. И для того чтобы нам выйти на какую-то определенность в вопросе разрозненности метафизических понятий, – а в частности, причины введения разделенности бытия и сущего – зададимся сначала, казалось бы, тривиальным вопросом: к чему относится слово «присутствие», сплошь и рядом употребляемое Хайдеггером. Вот что пишет он все в том же докладе «Время и бытие»:

«Бытие от раннего начала западноевропейской мысли до сего дня значит то же, что присутствие. Из присутствия, присутствования звучит настоящее»60.

Далее Хайдеггер следующим образом объясняет возникновение взаимосвязанности бытия с присутствием:

«Откуда берем мы право на характеристику бытия как присутствия? Вопрос запоздал. В самом деле, эту печать бытию было предопределено нести давно без нашего содействия и тем более нашей заслуги. Мы соответственно привязаны к характеристике бытия как присутствия. Она имеет свою обязательность от начала открытия потаенности бытия как такого, которое допускает речь, т.е. мысль о нем. От истоков западной мысли у греков всякая речь о «бытии» и о «есть» движется в русле обязывающего для мысли определения бытия как присутствия». (Там же, стр. 546).

Здесь Хайдеггер, скорее всего, хочет сказать: присутственный характер бытия начинается с того момента, когда сущее, во-первых, выделяется из окружающих его объектов, а во-вторых, – называется каким-либо именем. И только после этого о нем возможна «всякая речь», то есть возможно узнавание его и манипулирование данным объектом в нашем мышлении-представлении. Так молния вряд ли могла бы стать одним из сущих в комплексе сущих, представляющих идею громоотвода, если бы она прежде не была сначала выделена и охарактеризована среди явлений природы, а затем и названа явлением-молнией, сопровождаемым громом. Затем Хайдеггер, как бы пытаясь убедить и нас и себя в правомочности соотнесения бытия с присутствием, поясняет свою мысль:

«Бытие как присутствие, однако, мы начинаем ощущать никоим образом не только и не прежде всего тогда, когда вдумываемся в раннее, достигнутое греками развертывание непотаенности бытия. Мы ощутим присутствие при всяком простом, достаточно свободном от предрассудков осмыслении сущего в его данности и подручной близости. Подручность, равно как наличная данность – способы присутствия. (подчеркнуто мною – И. Ф.) Всего убедительнее дает о себе знать широта размаха присутствия тогда, когда мы замечаем, что и отсутствие тоже и именно отсутствие остается обусловлено присутствием, временами взвинченным до жути». (Там же, стр. 546).

То есть: присутствование как бытийствование наиболее остро нами ощущается, когда из нашего жизненного обихода удаляется или исчезает то или иное сущее, которым мы ранее пользовались как подручным средством.

Из приведенных текстов мы видим, что присутствование, скорее всего, отнесено, во-первых, к самому человеку – непосредственному фигуранту бытийствования, а во-вторых, к тем сущим, к которым могут быть применены как выражение «бытие сущего», так и связки «быть» и «есть». В пользу последнего говорит склонность Хайдеггера к приведению многочисленных примеров, связанных с применением этих слов, – как бы указывающих на бытие – к различного рода сущим. (См. ссылку 60, Европейский нигилизм. С. 238-239).

Но вопрос все-таки заключается в том, к каким сущим может быть применимо употребление вышеозначенных терминов:

– к тем ли, которые здесь и сейчас открываются нам из своей потаенности,

– или к тем, которые наличествуют в нашем сознании-представлении (и даже, положим, пребывают в пространстве вокруг нас).

Хайдеггер склоняется и к тому и к другому варианту: с одной стороны

«Бытие имеет место как выход присутствия из потаенности». (Там же, стр. 545),

то есть можно понять, что бытийствование напрямую есть творческое создание какого-либо сущего; но с другой стороны сказано, что бытие относится ко «всякому» сущему:

«Бытие, которым отмечено всякое сущее как таковое, – бытие означает присутствие». (Там же, стр. 544).

Спрашивается, почему бытием «отмечено всякое сущее», а не только то, которое находится на выходе «присутствия из потаенности»? (Явное противоречие с предыдущей цитатой). А потом, что же все-таки у Хайдеггера означает этот таинственный и им так и не разъясненный выход несокрытого из потаенности? Ясно, что этот выход – в нем-то вся и суть! – каким-то образом связан с явленностью сущего, но не ясно, в чем именно заключен этот выход: из какого состояния в какое совершается этот неуловимый нашим сознанием переход («прыжок», «скачок»), и какие трансформации претерпевает прежде всего наше представление о сущем, а затем уже и само сущее, переходящее из своего изначального состояния, еще не обладающего для нас какой-то сущностью, в состояние, когда оно приобретает свою сущность и форму и становится способным исполнять подручную функцию.

Но для нас теперь уже ясно, что «выход присутствия из потаенности» – это и есть интуитивно-инсайтный скачок окончательно сформировавшейся идеи из нашего бессознательного