Судебный процесс начался немедленно. Результат его был предрешен, никто в этом не сомневался. Возглавлял его, конечно, генеральный прокурор, вторым по значимости на стороне обвинения выступал Фрэнсис Бэкон. Историки согласны, это был весьма странный выбор. Юридически Бэкон был никто: королева назначила его в 1596 году ученым советником, был тогда такой институт – Ученый совет, не дававший его членам ни денег, ни официального юридического статуса. И порой обращалась к нему за советом по важным государственным делам. «Эта юридическая должность, – пишет Чёрч, – была столь незначительна, что должна быть какая-то особая причина для приглашения его на роль второго лица обвинения» [430]. И Чёрч выстраивает такое обвинение Бэкону: «Естественно, он мог бы в память старой дружбы отказаться от участия в кровавом процессе, который, несомненно, кончится для его друга плахой… Никто лучше Бэкона не знал, что значит благородство и порядочность в человеческих действиях. Перед ним лежал выбор. Но, по-видимому, он вряд ли испытал внутреннюю борьбу… И он сделал все, чтобы Эссекс был осужден… О Бэконе стали говорить как о человеке двуличном, который заигрывал и с той и с другой стороной… Никто, читавший письма Бэкона, ищущего милостей королевы, об утраченных надеждах, стесненных средствах, о трудных отношениях с кредиторами – его дважды арестовывали за долги – не станет сомневаться, что выбор был между личным интересом и судьбой друга, и он пожертвовал ради своей выгоды другом и собственной честью» [431].

Я читала его письма. И я сомневаюсь. «По-видимому, он вряд ли испытал внутреннюю борьбу…» Как же предвзято нужно относиться к человеку, чтобы это написать, а он и ответить не может – его уже почти три века нет в живых. Да еще сделать столь убийственный вывод. А ведь из писем Бэкона ясно, что, отчаянно нуждаясь в деньгах (не ради удовлетворения эгоистических нужд), он всегда сохранял достоинство – ни в одном и намека нет на возможность хоть каких-то грязных сделок с совестью. Он был эталоном совести даже в глазах слуг, а уж они-то, как никто, знают подноготную своих господ. Такой человек, как Бэкон, сознающий, что родился слишком рано, что оценят его будущие века, он прямо об этом писал, без особой на то причины не стал, бы губить свое доброе имя. Ближайшие потомки почитали его не только как ученого-реформатора, но именно как человека высоких достоинств. И он все-таки пошел на участие в процессе, и уж конечно не из-за денег, чтобы всего-навсего заплатить какую-то часть долга: гений и злодейство несовместимы. И не потому, что заботился о расположение королевы. В те годы она была с ним милостива.

Причина у него была, и она не оставляла выбора. На одной чаше весов – жизнь человека, на другой – его собственная честь, и он выбрал первое. Этот человек был его Ученик, поэт милостью Божией. Ему, несомненно, грозила смертная казнь – слишком велика и неожиданна обида, нанесенная королеве. Граф Ратленд в «Прокламации» назван вторым после Эссекса. А Бэкон хорошо знал нрав Елизаветы. «Приходилось считаться с грозной леди, которая, будучи уже в больших годах, правила Англией, сидя на троне Генриха VIII» [432]. Посланник испанского короля писал о ней: «Эта женщина одержима тысячей бесов». [433] Сам ли он отправился к королеве или она опять его пригласила – мы не знаем. Но допустить гибели «Шекспира» он не мог. Понятие чести и ответственности он впитал с молоком матери. Наш выдающийся религиозный философ И.А. Ильин писал: «То, что выйдет из человека в его дальнейшей жизни, определяется в его детстве и притом самим этим детством; существуют, конечно, врожденные склонности и дары; но судьба этих склонностей и талантов – разовьются ли они в дальнейшем или поблекнут, и если расцветут, то как именно – определяется в раннем детстве» [434]. Впрочем, это одна из аксиом педагогики и психологии.

Какие аргументы Бэкон пустил в ход – тоже неведомо. Но он был великий оратор, знаток человеческого сердца, ему не раз приходилось посредничать между королевой и Эссексом. И бывало, успешно. Он знал, какие задеть струнки. У Ратленда огромный от рождения поэтический дар, он художественно одарен, как многие Плантагенеты – королева сама искусно играла на лютне, писала сонеты. Напоминание о родстве кстати: казнив четырнадцать лет назад двоюродную племянницу Марию Стюарт, внучку старшей сестры ее отца короля Генриха VIII, Елизавета потрясла жестокостью своих противников и в Англии, и в Европе. Ей тогда пришлось бессовестно свалить вину на управляющего дворцовыми делами Дэвисона, который якобы поспешил отдать распоряжение о казни. «Это был век политической лжи, – замечает Грин. – Но по беспардонности и обилию лжи равных Елизавете во всем христианском мире не было» [435]. Дэвисона судили, отстранили от должности, наложили чудовищный штраф. В пьесе «Беспокойное царствование Короля Джона», вышедшей анонимно в 1591 году (предшественница «Короля Джона» Первого Фолио) имеется аллюзия на постыдную историю с Дэвисоном. За Дэвисона горячо вступились друзья, первый среди них Эссекс. Весь 1590 год они просили Елизавету помиловать невинного. Королева, запятнав себя родственной кровью, осталась непреклонна.

Разумеется, истинно великий поэт не может быть опасным заговорщиком и бунтовщиком. Эссекс – отчим обожаемой жены, крестницы королевы, Ратленд боготворит и свою королеву – поэты ведь витают совсем в ином мире. Доблесть требует от него погибнуть вместе с Эссексом, он так и сказал на допросе [436].Но все знающие ему цену не могут этого допустить. Он не только всесторонне талантлив, он еще и умен, впитывает знания, как губка.

Нет сомнения – это будет гордость Англии на века, и не только Англии, но и всего мира.

Будущие поколения – Бэкон как историк с будущим на короткой ноге – во многих странах скажут о нем: это сын елизаветинской Англии. Именно его поэтическому гению англичане обязаны огромным историческим полотном, увековечившим войну Алой и Белой Розы. Все это королева понимала, но она была упряма и мстительна. Ладно, она сохранит ему жизнь и даже не замкнет пожизненно в Тауэре. Но накажет его отлучением от своей особы и королевского двора до конца дней и сошлет в захолустный замок, принадлежащий ее постельничему, троюродному дяде по отцу и двоюродному деду Роджера Мэннерса. Он, как и Эссекс, перестал быть для нее графом. Возможно, что во время процесса граф был исключен из ордена Подвязки, подобные прецеденты бывали. Там пусть и сочиняет гениальные вирши.

И еще, конечно, огромный