вненаучное видение экономического процесса и того, что в нем каузально или телеологически важно, и поскольку обычно это видение затем подвергается научной обработке, оно либо проверяется, либо разрушается анализом и в любом случае должно исчезнуть как идеология".¹¹ Я не так уверен, как Шумпетер в эпоху расцвета позитивизма ХХ века, что проверка и анализ станут концом идеологии. Но смена идеологии - это и мой проект, призванный изменить провидческое видение моих коллег.

Л.Н. Толстой, в отличие от своих несколько более ранних современников Карла Маркса и Генри Томаса Бакла, не был материалистом, а скорее, можно сказать, социалистом. "Чем менее связана наша деятельность с деятельностью других людей, - писал он в 1869 г., - тем она свободнее; и, наоборот, чем более наша деятельность связана с другими людьми, тем она менее свободна"¹² Мы можем поднять руку по своему желанию, но для вторжения в Россию полумиллиона человек, утверждает Толстой, требовалась не только индивидуальная воля Наполеона. Это понятие знакомо экономистам, размышляющим о суммарных волях поставщиков и покупателей. Но в своем стремлении отвергнуть теорию великого человека в истории Толстой высмеял силу идей: "Идет локомотив. Кто-то спрашивает: Что его движет? Одни видят в нем силу, непосредственно присущую героям, как крестьянин видит дьявола в паровозе; другие - силу, вытекающую из нескольких других сил, как движение колес; третьи - опять-таки интеллектуальное влияние, как дым, который сдувают".¹³ Но, дорогой граф, согласитесь, если дым попадает в глаза инженеру или идея поставить паровоз высокого давления на рельсы вдохновляет провинциальных английских ремесленников Ричарда Тревитика и Джорджа Стефенсона, то идеи могут иметь огромное значение.

Можно смеяться над идейной историей, которая не дает серьезного представления о том, как именно идеи двигали людьми и откуда именно они брались. Толстой писал: "Определенные люди писали в свое время определенные книги. В конце XVIII века в Париже нашлось несколько десятков человек, которые стали говорить о том, что все люди свободны и равны. Это привело к тому, что люди по всей Франции начали резать и топить друг друга". Или объяснение промышленной революции, данное Селларом и Йитманом в книге "1066 и все такое": "В начале XIX века было сделано много замечательных открытий и изобретений. Наиболее примечательным среди них было открытие (сделанное всеми богатыми людьми Англии одновременно), что женщины и дети могут работать по 25 часов в день... при этом многие из них не умирают и не становятся чрезмерно деформированными. Это открытие было названо "Промышленным откровением".

Но рассмотрим аналогию с религией. Монотеистические, универсалистские религии того периода, который Карл Ясперс назвал осевой эпохой, 600-200 гг. до н.э., возникли, по-видимому, в результате обмена идеями между различными цивилизациями, что стало возможным благодаря материальным условиям улучшения торговли.¹⁶ Никто не станет отрицать, что монотеизм впоследствии оказал гигантское материальное влияние на политику и экономику. Но монотеизм - это все-таки идея, а не средство производства, распространившаяся, например, от храмового иудаизма (или, как сомнительно утверждал Фрейд, от фараона Ахенатена в XIV в. до н.э.) к христианству и исламу, с более отдаленными контактами в зороастризме (дающем представление о реинкарнации в конце истории) и даже, возможно, идеями некоторых вариантов утонченного индуизма и буддизма. Монотеизм - это мем. Если дать ему шанс в результате торговли или даже общения одного святого человека с другим - например, досократовских философов в Ионии, переваривающих персидские идеи, - то интеллектуальный престиж поиска Единого оказывается вполне конкурентоспособным в сознании людей по сравнению с вульгарным партикуляризмом поклонения деревьям, колдовства и олимпийских богов.

Даже великий историк-марксист Гордон Чайлд в 1943 году заявил: "Не вдаваясь ни в какие метафизические тонкости, социально одобряемые и устойчивые идеи, которые вдохновляют на такие действия".

должны рассматриваться историей как столь же реальные, как и те, что обозначают более существенные объекты археологического изучения. На практике идеи составляют такой же эффективный элемент среды обитания любого человеческого общества, как горы, деревья, животные, погода и другие явления внешней природы. То есть общество ведет себя так, как если бы оно реагировало не только на материальную, но и на духовную среду.

Однако я не хочу, чтобы меня поняли как игнорирующего ограничения, цены, доходы, географию, климат, классы, демографию, интересы и все прочие неидеальные силы, возведенные в ранг единых причин в эпоху интеллектуального материализма 1890-1980 гг. Примерно после 1980 г. на исторических факультетах была совершена противоположная ошибка. Кафедры, в которых когда-то работали историки-количественники, такие как Уильям Эйделотт по британскому парламенту, Ричард Хелли по Московии и Дэниел Скотт Смит по колониальной Америке, по рассеянности отказались от цифр, кроме номеров страниц, а вместе с ними и от материальных причин. Воцарилась культурология, и студенты редко задавали вопрос "Сколько?". Некоторые ученые-историки, которыми я очень восхищаюсь, иногда пишут так, как будто важны только идеи: о Французской революции - Линн Хант и - оба они друзья и бывшие коллеги - Кит Бейкер и Билл Сьюэлл; об Американской революции - Гордон Вуд (чьи работы о Франклине я уже подробно цитировал); об истории США в целом - Джилл Лапоре (которой я восхищался на страницах New Yorker) и Том Хаскелл (убийца Фогеля, чьи работы об "ответственности" я использовал здесь).¹⁸

Конечно, материальные обстоятельства имели значение. Долгое время считалось, что Малый ледниковый период оказал давление на режимы от Китая династии Мин до испанских Нидерландов (хотя недавняя работа Келли и О Града ставит под сомнение статистическую основу такой истории).⁹ А рост численности населения во всем мире в XVI веке настраивал одну элиту против другой.²⁰ Быстрое внедрение на Западе пороховой технологии, изобретенной на Востоке, забило последний гвоздь в гроб - точнее, последнюю пулевую дыру в доспехах - конного рыцаря и его нормандских замковых стен, а с большим отставанием и его аристократических ценностей. Уже в XVI веке конный рыцарь или, скажем, испанский простолюдин, оснащенный подобным образом, иногда мог одержать победу, но только если сталкивался с ацтеками и инками, смертельно больными завезенной оспой и корью и не имевшими ни железа, ни оружия, ни лошадей.²¹

Если говорить о Мексике и Перу, то путешествия первооткрывателей и возникшие на их основе империи были, пожалуй, полезными, если не необходимыми условиями для промышленной революции. Торговля внутри Европы была крайне важна, как и давно установленная безопасность собственности. Однако это были лишь условия, доступные от Нагасаки до Норвича, а не жизненно важные и уникальные северо-западные европейские причины. Если бы европейцы не ринулись своим поразительно жестоким путем в Африку, Индию и Новый Свет, не обзавелись бы империями ни намеренно,