Питт, Сиейс, Наполеон, Годвин, Гумбольдт, Вольстонкрафт, Бастиат, Мартино, Милль, Манцони, Маколей, Пил и Эмерсон. А затем так стали говорить почти все, за исключением первоначально небольшой группы антибуржуазных клерикалов, набиравших силу после 1848 г., таких как Карлайл, Лист, Кэри, Флобер, Рёскин, Маркс и Торо. Буржуазная речь оспаривалась главным образом апелляцией к традиционным ценностям, аристократическим или религиозным ("старая браминская идея служения"), которые трансформировались в утопические представления о национализме, социализме, фашизме и радикальном экологизме.

До великих перемен, произошедших около 1700 г., в Европе было мало идеологии, направленной на улучшение жизни, и много против всего страшно буржуазного. Книга Кастильоне "Il Libro del Cortegiano" ("Книга придворного") была написана в 1508-1516 гг. о воображаемом разговоре при дворе Гвидобальдо и Франческо Марии, герцогов Урбино, сливок ренессансных князей. В 1528 г. в Венеции вышло первое издание на итальянском языке тиражом 1031 экземпляр, а в последующие десятилетия она была переведена на все основные европейские языки в двадцати разных городах и стала одной из самых популярных книг эпохи. В ней восхваляются самые лучшие дамы и кавалеры, к которым категорически не причисляется буржуазия. Дамы, использующие слишком много косметики, "подобны хитрым торговцам, которые выставляют свои ткани в темном месте". Истинного джентльмена побуждает слава к опасным ратным подвигам, "а тот, кто движим корыстью или другими мотивами... достоин называться не джентльменом, а самым подлым купцом" [vilissimo mercante]. Один из джентльменов в воображаемом разговоре изображен отклоняющим похвалу - его хвалитель, скромно протестует он, предлагая поверхностно правдоподобную похвалу такому несовершенному человеку, как данный джентльмен, подобен "некоторым купцам... которые кладут фальшивую монету среди многих хороших"⁸.

Но на самом деле буржуазия в книге практически не фигурирует, хотя на ее деятельности держалось все великолепие итальянского Возрождения. Без прихода после 1700 г. буржуазной цивилизации, отличной от той, которую рекомендовали кастильонские дворяне, живущие при дворе за счет налогов и ренты от торгового общества, которое они презирали, прибыль от коммерческих изобретений даже в Северной Италии продолжала считаться неблагородной, а совершенствование - бесславным. Давайте, конечно, внедрять инновации для благородной войны. Но не печатать ткани и не строить для их печати двигатели, работающие на падающей воде - это низменные заботы простого буржуа. Покупать дешево и продавать дорого по-прежнему считалось подозрительным. Институционализированное воровство в виде ренты и налогов и благородно сдерживаемое улучшение в войне продолжали считаться благородными и аристократическими, так же как милостыня и десятина - святыми.

Один мудрый экономист, не совсем согласный с моим восхвалением буржуазных добродетелей, сказал в 1991 г., что из изучения "поверхностных явлений: дискурса, аргументов, риторики, исторически и аналитически рассмотренных" следует вывод, что "дискурс формируется не столько фундаментальными чертами личности [темп Вебера и Ландеса], сколько просто императивами аргументации, почти независимо от желаний, характера или убеждений участников"⁹."Современное улучшение" - это не рост жадности или "правильно понятого собственного интереса", или какой-то другой фундаментальной черты личности или глубинной культурной характеристики. Они не "возникли". Человеческая природа не изменилась (сильно) после 1700 года.

Что изменилось, так это сформулированные представления об экономике - разговоры и идеи об источниках богатства, об экономических играх с положительной и нулевой суммой, о прогрессе и изобретениях, о сладких речах в их поддержку и, прежде всего, о том, какое призвание в той или иной профессии достойно восхищения. Профессор английского языка Майкл Маккин в 1987 г. хорошо сформулировал эту мысль: "Капиталистическая идеология влечет за собой, что самое главное, приписывание капиталистической деятельности ценности: минимально - как ценности для целей, превосходящих ее саму, как ценности добродетели; возможно, как ценности самой по себе; наконец, даже как ценности, создающей ценность."Последняя фраза - "создающий стоимость" - означает, по его мнению, поощрение ценностей, т.е. добродетелей, а не прибыль от обмена в понимании экономиста (хотя, я полагаю, и не исключая ее). Маккин показывает, что в 1600-1740 годах (период, к которому он относит зарождение английского романа) наблюдался рост такого ценностного улучшения.¹¹¹

Большие изменения произошли в том, что Карл Поппер назвал третьим миром, который находится выше материальных признаков (первый мир) и психологических признаков (второй мир), на уровне записанных, озвученных, растиражированных идей относительно материальных и психологических и культурных признаков. А значит, рождались и свежие версии нижних миров - Первого и Второго. Опасность, учитывая силу идей, состоит в том, что они могут быть уничтожены утопической или реакционной риторикой левых или правых - и очень быстро, особенно когда они подкреплены оружием. Истинно верующих, вооруженных оружием, можно склонить к очень мерзкому энтузиазму, как, например, "Сияющий путь" в Перу, возглавляемый профессором философии, или "красные кхмеры" в Камбодже, стремящиеся возродить средневековую славу Кхмерской империи. Либеральные представления об экономике были уничтожены в 1914, 1917 и 1933 годах на местном уровне. Они могут быть убиты снова, глобально. Не будем.

Другой мудрый экономист, которому мои взгляды, возможно, тоже не совсем пришлись по вкусу, сказал в 1936 г., что "идеи экономистов и политических философов, как правильные, так и неправильные, обладают большей силой, чем принято считать. . . . Я уверен, что сила корыстных интересов сильно преувеличена по сравнению с постепенным проникновением идей".¹² Так и здесь.

 

Глава 53. Это не было глубоким культурным изменением

 

Промышленная революция, Великое обогащение и современный мир возникли не в результате научной революции, империалистических авантюр, эксплуатации периферии, повышения нормы сбережений, введения прав собственности, усиления капиталистического духа, первоначального накопления капитала, повышения рождаемости одаренных людей, роста мануфактуры по сравнению с коммерческой деятельностью или любой другой преимущественно материалистической техники, любимой экономистами и расчетчиками налево и направо. Машины были не нужны. Для каждой из них, как утверждал еще Александр Гершенкрон, были свои заменители.¹

Возьмем науку, которую Мокир ставит во главу угла. Достижения науки, имеющие отношение к технологиям, а значит, и к экономической деятельности, были скромными примерно до 1900 г., стали оказывать влияние на значительные масштабы экономики только после Второй мировой войны и не меняли судьбу человека примерно до настоящего времени. Говорить так - значит не нападать на физическую и биологическую науку, а заниматься трезвой экономической наукой. В любом случае наиболее убедительным аргументом Мокира является не "наука в действии", а "вера в науку". Его аргументация на уровне идеологий согласуется с моей, поскольку первые успехи высокой науки, смягчение веры в деятельного Бога (то есть провиденциализма) и, особенно, новая вера в равенство прав действительно заставили людей взять себя в руки. Слово "вера", действительно однокоренное с "любовью", означает в религии до естественной теологии не пропозициональную веру, скажем, в F = ma, как отмечала