– название дано по старинному преданию о похороненных здесь российских китобоях. О них не знают ничего, кроме того, что ночью по холму бродят их призраки. Я же оказался там днем, шел проливной дождь, конечно, затрудняя подъем, но все остальное поражало глаз. На крутизне лепились двух-трех и многоэтажные дома, удовлетворившие прихоти заказчиков. Некогда сбежавший из дома и опозоривший семью блудный сын Сэм, Сэмюэль Клеменс (alias Марк Твен), сделавшись участником деловой лихорадки, мечтал, если разбогатеет, приобрести дом на Русском холме – в самом фешенебельном районе города. Калифорнийцы продолжали торговать лесом, возводили одну за другой различные постройки, производили и продавали всевозможные товары – всё в первую очередь и даже исключительно на потребу золотого промысла и – с удесятерённой скоростью – ради человеческих потребностей. Старатели нуждались в подходящей одежде, например, прочных штанах, и в ответ на спрос возникла целая, до сих пор процветающая, промышленность по производству синеватых порток из плотной парусиновой ткани, иными словами, джинсов. Из опасений упустить удачу золоискателям было некогда заниматься стиркой – сообразительные люди открыли прачечные, возникла ещё одна индустрия, что в наши дни называется бытовым обслуживанием – сервисом. Столь же оперативно удовлетворялись все прочие потребности и надобности. Появились и множились «притоны Сан-Франциско», те самые, о которых будет петь Вертинский[283]. Одних ресторанов открылось больше сотни, пивных – не счесть. Поставка персонала для домов терпимости осуществлялась в масштабах промышленных: слабый пол завозили партиями. Подумаешь, скажут, всего лишь злачные места! Бесспорно, злачные – поточного производства. А когда торговым складам начали угрожать полчища крыс, призвали на помощь армию кошек. Оказались не забыты и культурные интересы. Начал действовать театр, и не один, целых три. Открылась опера, на подмостках которой, хотя добираться и неблизко, соглашались блистать европейские знаменитости, потому что им платили, как больше нигде не платили. Карузо, к сожалению, спеть не успел, прибыл накануне землетрясения, и оперный театр обратился в развалины. Однако вскоре тот же театр был восстановлен и вновь распахнул свои двери перед зрителями, желавшими слушать хорошую музыку. Неоткладывание на «затем» надобность обжиться, одеться, обуться, поесть, а также возможности выпить и удовлетворить все прочие, по-человечески понятные желания объясняет успех капитализма, та «высвобожденная инициативность», о которой говорит «Коммунистический манифест». Иначе никакие другие успехи, сколь угодно грандиозные, долго не протянут. Строить в надежде на затем, всё равно что строить не из кирпичей, а из соломы и прутиков, думая, что достаточно построить поскорее. Но серый волк исторической судьбы рано или поздно крышу сорвет, дверь проломит и неосмотрительных слопает.

Землетрясения в Калифорнии даже не считаются происшествиями – нас трясет почти каждый день, сами собой открываются двери, выползают ящики письменного стола, на стенах перекашиваются рамки с фотографиями и этюдами моей матери. О возможном сползании континента в Тихий океан наш свояк, ученик Тимошенко, эксперт по устойчивости зданий, предупреждает: «Вопрос лишь – когда?» Этого сказать никто не может, но эксперт определяет, сколько балов выдержит постройка, устоит ли многоэтажная махина и не рухнет ли маленький домик. Застройщики из Сан-Франциско пытались свалить на свояка их же собственный подлог, под строительство они продали негодный, зыбкий грунт, и воздвигнутый на трясине небоскреб начал оседать. Но нашего эксперта спасло знание границ своей компетенции, на незаконные претензии он ответил: «Я не геолог и не геодезист, а инженер-металлург, моя обязанность – судить об устойчивости того, что находится не под землей, а на строительной площадке». Ложный иск лопнул, и свояка продолжают вызывать всюду, где трясет, и в Японию, и в Бразилию, и в Новую Зеландию. Мы в город ездим по мосту, который свояк апробировал. Подражаем соседям, у нас, как у людей: аварийный контейнер, в нем бутылки с водой, клещи и предписанные нам пилюли. Каждые три месяца всё это надо менять – по Гэлбрайту, стимулируя торговлю, покупать и потреблять, а предприниматели откликаются на малейшие вызовы времени.

Так было и во времена Марка Твена, когда он писал «Налегке», воссоздавая Калифорнию времен золотого бума: «Денег было, что пыли, любой и каждый считал себя богачом, не увидишь ни одного хмурого лица. Процветали военные предприятия, пожарные предприятия, финансовые предприятия, банки, гостиницы, театры, танцульки, дворцы для азартных игр, клубы для политической болтовни, безостановочно следовали одна за другой уличные процессии, завязывались драки, совершались убийства, шли следствия, возникали общественные беспорядки, спиртное продавалось на каждом углу, заседал совет городских старейшин, выбран был мэр, назначен городской надзиратель, поставлен главный инженер, учреждена должность начальника пожарной охраны, а также его заместителей, первого, второго и третьего, не забыт пост шефа полиции, появился городской староста, сформирован полицейский корпус, составлены два комитета по наблюдению за приисками, на полную мощность работали двенадцать пивоварен, открылись полдюжины тюрем и столько же перевязочных пунктов, поговаривали и о строительстве церкви. Жизнь била ключом! На главных улицах воздвигались пожароустойчивые каменные здания, а вокруг города по всем направлениям росли готовые сгореть деревянные пригороды. Городские акции поднимались в цене до невероятных высот». Сравните с полусонной Мексикой в книгах Майна Рида – участник АмериканоМексиканской войны душой был за мексиканцев, но видеть видел их такими, какими они были на самом деле.

А русские, как вели себя наши соотечественники, обосновавшиеся на Западном берегу Нового Света? Они пришли туда раньше всех европейцев и раньше всех ушли. У Баранова, ещё одного

Колумба Росского, дело шло шибко: наладил он торговые связи с «пушным королём» Астором, действовала у него своя судоверфь, пылала плавильная печь, сёмгу засаливали и сбывали, даже лёд брусками выделывали на Лебедином Озере и поставляли аж в самый Сан-Франциско. Баранова называли «хозяином Тихоокеанского Севера», город им основанный, Ново-Архангельск (по старому Ситка), считался «северозападным Парижем». «Старого закала кря-жевик с примесью медвежьей крови», – так обрисовал Баранова Вашингтон Ирвинг. Медвежья порода сказывалась не в склонности к спячке и не в привычке лапу сосать, а в необычайной подвижности косолапого, способного любому, кто станет на пути, переломить хребет. Ни с кем не церемонился северный хозяин, из коренного населения трудоспособных привечал, покровительствовал им, сам на туземке женился и обожал свою полукровную дочь. А непокорных истреблять истреблял. Туземцы защищались отчаянно, захватчиков не щадили, своих собственных младенцев резали, чтобы визгом и плачем не мешали нападать на русских, их укрепления разрушали, а пришельцев кончали всех до одного. Но и Баранов не плошал, брал измором, уничтожал огнем и мечом, пока не покорятся. Если правителя Аляски сравнить с азиатскими и кавказскими завоевателями, не оставлял после себя выжженной земли, строил, создавал, готовых работать поддерживал. К нему сами