— Продаю.

— Огромные денежки…

— Пока четыре тысячи.

— Еще принесут?

— Принесут, много принесут. Ну-ка, Алеша, повороши их. Вот та-ак… — Гера ухмыльнулся. — Ну как?

— Поворошил.

— Поворошил… Чувствуешь что-нибудь?

— Чувствую. Чужое.

— Как будто награбленное?

— Нет, чужое. Не мое.

— Приятно?

Да брось ты об этом!

— А ты все о Наде тоскуешь? Послушай, — Гера поднялся с тахты, сгреб деньги в ящик буфета, — все они похожи. Одинаково предают…

— Ты лучше про себя расскажи! Как соседку в кустах зажимал! В комнату влетела Людмила, в халате, с мыльной пеной на обнаженных руках. — «Белочки» килограмм ей обещал! Уж совсем совесть потерял! Я-то, дура, целый год его ждала, думала, приедет, справедливый да хороший… Кобель несчастный!

— Чем кричать, поздоровалась бы лучше, — буркнул Гера.

— Здравствуйте! — фальшиво-вежливо всплеснула Людмила руками в сторону Алеши. — Ничего, Лешка как-нибудь и так перебьется. Может, поймет, простит бабу глупую… Мы ведь в институтах не учимся, манерам не обучены…

В проеме двери, кивнув Алеше, показалась и тут же скрылась Герина мать. Людмила вышла.

— Слушай, — сказал Алеша, — у тебя есть Энгельс «Происхождение семьи, частной собственности и государства»?

— Это что, шутки?

— Да нет… Я прочитать хочу, вспомнить там одно место. У тебя же было.

Гера порылся в книжном шкафу, сказал:

— Пойдем посидим в кафе? — и подал книжку.

…В кафе к ним подошла официантка, ставшая за последнее время хорошей знакомой.

— Я потому люблю это кафе… — начал Гера. — Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому, что оно у нас единственное.

— Скоро еще построят.

— А мы пока здесь посидим.

Сидели и пили вино. Алеша читал, Гера что-то говорил. Он был в синей своей куртке и в синих, почти голубых очках:

— Ненавижу любовь. Любят как собственность, как стул, стол. Ломают как хотят. Ненавижу, кто нас любит. Ненавижу. — И еще говорил, но Алеша не слушал, только официантка иногда странно улыбалась, слыша непривычные слова о любви.

Алеша иногда прочитывал вслух какой-нибудь абзац.

— Это все правда, правду Энгельс пишет! — подхватывал Гера.

— Вижу я ее. Все время… — говорил неожиданно Алеша. — Не может быть, чтобы это так просто было…

— Вот уедем в Москву, сяду и там начну писать про одну взрослую дубину, про друга моего Алешку… Как он, этот дубина, встретил девчонку и влюбился. Уж постараюсь написать, чтобы было понятно, что ты дубина, потом придешь ко мне и будешь жать руку, скажешь: «Спасибо, друг!»

— И скажу: «Дурак ты был и дураком остался!» Лучше поедем сейчас в Свердловск, ведь она там, там ходит, живет, там она, понимаешь?

— А может, и не там вовсе?

— Поедем. В последний раз. Продашь «Москвич» — не съездить больше! Обшарим весь Свердловск, закоулки все, переулки, не может быть, чтобы не встретили…

— Остановят где-нибудь, права отберут. Пьяный я…

— Ты не пьян, Гера, ты трезв как никогда. Ты должен сейчас посадить меня в машину, и мы поедем в Свердловск. Мы будем искать там Надю и там найдем ее.

— Ну ладно, согласен. Уговорил. Уломал. Поехали в Свердловск!..

Они вернулись домой, Гера открыл ворота и выехал на машине.

— Опять кататься? — Людмила выбежала на крыльцо с зажатым в правой руке детским платьицем. — А с дочерью кто будет сидеть? Пушкин?

— Пушкин.

В окно, качая головой, смотрела Герина мать.

Они выехали из поселка на городскую дорогу, это была отличная, новая, бетонированная дорога, и Гера на большой скорости повел машину вперед. Вокруг была осень, Алеша смотрел в окно… Едут в Свердловск по той самой дороге, по которой, потеряв Надю, приехал Алеша домой, ехал долго, бесконечно, в тряском автобусе, у окна, на заднем сиденье, рядом с каким-то пьяницей, который что-то говорил и говорил… И сколько бы потом ни возвращался Алеша в Свердловск, сколько бы ни ездили и ни искали Надю на улицах, по всему большому и широкому городу, встретить Надю нигде не могли… Навстречу мчались грузовые автобусы, легковые. Огромный поток машин… Достаточно легкого поворота руля… Но почему думается об этом? Алеша отворачивался к окну.

— Ты почему Людмиле хамишь? — спросил Алеша.

— Не твое дело, — буркнул Гера.

— А все-таки?

— Кажется, мы поехали искать Надю?

— Надю.

— А в Москве у тебя, между прочим, Наташа.

— Очень ты умный молодой человек. Останови-ка машину…

Встали у обочины. Алеша вышел, Гера не оборачиваясь, сложив руки на руль, следил за ним в зеркальце. Алеша сбегал в ельничек.

— Знаешь, что я подумал?

Они вновь ехали.

— Знаю, — ответил Алеша.

— Что ты обиделся и хотел вернуться.

— Ты бы все-таки не хамил жене. Она у тебя золотая.

— Слушай, скажи честно, целовались вы с ней в школе?

— Целовались.

— Ты ее не поэтому теперь жалеешь?

— Если бы не ты… тогда, после школы… я бы женился на ней. Познакомил вас на собственную шею. — Алеша рассмеялся.

— А если бы я теперь разошелся с ней?

— Во-первых, ты не разойдешься, во-вторых, у меня есть жена, а в третьих, мы едем искать Надю…

— Вот о такой дряни, как ты, и нужно писать обличительные романы…

Они объездили весь город — от Вторчермета до Уралмаша, от ВИЗа до ВТУЗ-городка, от Химмаша до Шарташа, но Нади, конечно, не встретили. Поехали к другу детства Витьке Конюхову, студенту-философу, на Широкую Речку; попали на свадьбу, женился его двоюродный брат. Выбрали момент, отделились от всех, закрылись втроем в комнате. В окно было видно, как около «Москвича» толпилась ребятня.

— Да это заложено в природе человека, в его, так сказать, естественной субстанции, — горячился друг. — От природы мы получаем право на абсолютное наслаждение, а от общества — ограниченное. Я люблю другую женщину, жена любит другого мужчину, и очень хорошо, очень правильно.

— А все-таки это подло — изменять друг другу, — ворчал Гера.

— А лгать против своей сущности не подло?!

— Если б знать эту сущность. Для тебя она в одном, для меня в другом.

— Да мы сами страдаем от собственных измен, — сказал Алеша. — И это — человеческое чувство. И раскаяние — тоже. Если просто случка, без всяких угрызений совести, то чего уж там говорить… Оправдание человеку — любовь. Любишь — все можно…

— Как узнать-то, люблю или не люблю? — Гера качал головой. — Да и все равно подло все это.

— Вот слушай… — Алеша начал читать Энгельса. — Черным по белому: раз любишь — не только естественно, но и нравственно, и справедливо, и хорошо, и нужно — любить.

— Да ведь это, — спорил Гера, — это все внешнее что-то, а чувства куда девать? Это легко — понимать, что вот любовь — значит, и правда. Ну, а если меня любят еще, а я полюбил другую и изменяю уже, то легче, что ли, что