Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но вернёмся к Волошину. Поэт выстраивал вокруг себя причудливый мир, и в этом мире на крымском берегу продолжали жить античные и прочие боги. Волошин и сам был похож на божество этих мест, и одежда его вполне этому следовала.
Удобная, она была и идеологической — вот она, свобода, внутри жестокого века.
Волошин бродил по холмам на берегу и писал свои стихи и картины.
Но, как только проходит время, убеждаешься в том, что аксаковский зипун и мурмолка, хитон и косоворотка побеждают сами книги. Мало кто, кроме специалистов читает аксаковский труд «О внутреннем состоянии России» или там «О русском воззрении», а вот про мурмолку помнят люди, далёкие от литературы.
Хитон Волошина заслоняет его стихи в глазах нетрезвых отдыхающих.
Яркий образ — на то и яркий, что затмевает всё.
Я не помню заметного писателя, что выходил бы к людям в косоворотке, — на сценах и в телевизоре мелькают писатели в современных пиджаках. Последними фотографировались в ватниках Солженицын и Бродский.
Каковы идеи, таковы и наряды.
16.10.2017
Ящик с инструментами (об обучении у других писателей)
Как-то один мой товарищ-писатель задал своим коллегам вопрос, какие книги на них повлияли. Опрос этот был частный, внутренний, не публиковался в журналах, но мне кажется, что результатами имеет смыл поделиться. Прошло уже лет десять, а то и пятнадцать, но в моём списке мало что изменилось. Тонкость в том, что это были не «любимые книги» (что само по себе бессмысленно), не «нужные книги» или «книги, которые обязательно нужно прочитать к тому или другому возрасту». Нормальный человек должен с некоторым презрением относиться к таким спискам. Иногда мне кажется, что мир, умирая время от времени, обновляясь, заново начинает вспоминать своё прошлое по списку: «Во-первых, во-вторых и в-третьих…».
Это не список книг, каким-то образом ранжированный по значимости, а ящик с инструментами, которыми я тогда пользовался. Всякий писатель норовит что-то украсть у своих мёртвых, а то и живых предшественников. Ворованными должны быть не изделия, а инструменты — писательские отвёртки и молотки. Долото и свёрла.
Слово «творчество» я ненавижу не хуже героя романа Анчарова «Самшитовый лес»: «„Фердипюкс“ — это слово такое. Им Сапожников предложил заменить слово „творчество“. Поскольку слово „творчество“ помаленьку начинает терять всякий смысл и ощущается только престижем и похвалой. И сказать про какое-нибудь дело, что оно не творческое, значит оскорбить всех в этом деле участвующих и отвратить к нему стремящихся.
Вот Сапожников и предложил заменить слово „творчество“ словом „фердипюкс“ ввиду его явной противности. Чтобы тот, кто не умеет или не хочет делать кое-что без предварительного чертежа, не стремился бы к этому занятию только из-за клички „творец“. Это же ясно! Одно дело сказать про человека, что он на творческой работе, а другое — объявить во всеуслышание, что он занимается фердипюксом. Кому это приятно? Фролову это было неприятно, и он как-то сразу скис»[430].
Но в борьбе со словами-определениями я решил понимать под списком инструментов неполный набор книг, которыми я пользовался и пользуюсь до сих пор. Удивило меня и то, что большинство этих книг (за исключением трёх) стоят кучно на соседних полках. Нет, не все из них я прочитал именно в указанных изданиях — но всё же они тут, рядом.
Виктор Шкловский. «Сентиментальное путешествие»[431].
Это одна книга, в которой три произведения, но именно «Сентиментальное путешествие» — тот текст, от которого я много для себя взял. В нём горит вечный огонь отчаяния и одиночества на фоне исторических событий. Я читал «Сентиментальное путешествие» именно на фоне исторических событий (правда, не в этом издании). Не так далеко была война, распад империи, я катался, как колобок по стране, похожей на начавшие движение льдины — как и полагается. Один из важных уроков «Сентиментального путешествия» в том, что настоящая трагедия должна быть написана просто.
Там есть абзацы, похожие на заклинания.
Вот они: «Но бывает и худшее горе, оно бывает тогда, когда человека мучают долго, так что он уже „изумлён“, то есть уже „ушёл из ума“ — так об изумлении говорили при пытке дыбой, — и вот мучается человек, и кругом холодное и жёсткое дерево, а руки палача или его помощника хотя и жёсткие, но тёплые и человеческие.
И щекой ласкается человек к теплым рукам, которые его держат, чтобы мучить.
Это — мой кошмар»[432].
Юрий Тынянов. Первый том трёхтомника[433].
«Восковая персона» — вещь, стоящая как бы в тени остальных, более популярных текстов Тынянова. Но в нём липкое время, вязкое время, время, которое как кисель наполняет комнаты и дома. Очень важный текст, потому что он говорит о том, что история текуча и судьба течёт сквозь пальцы.
Вениамин Каверин. Второй том шеститомника[434].
В этой книге был «Скандалист» — роман, написанный на спор, в котором прототипы с раздражением узнавали себя в персонажах, был для меня самоценен. Но ещё там был напечатан «Художник неизвестен». Судьба героини этой повести, попавшей под колёса авторского замысла, незавидна. Её не положат на рельсы, не разорвут на части степными кобылицами и не бросят в ковыль. Шея лебедя, сломанный цветок на асфальте, будто во рву некошеном… «Она лежит, сломав руки, полная теней. Как невод, они опутывают весь перекрёсток. Они качаются на присевших домах, в перекошенных ромбах окон. В пустынных перспективах пригорода они проходят с угрюмой важностью одиноких, они падают на платок, сдвинувшийся при падении с глаз, на закушенные от усилий губы… А она лежит такая, как будто это был полёт, а не падение, и она не разбилась, а умерла от высоты. И кажется, что последний близкий человек только что повернул за угол — и скрылся… Цвета: светло-зелёный, чёрный, глубокий синий. Кое-где, очевидно с намерением, оставлен грунт. Фигуры выписаны отрывистыми мазками. Картон — что придаёт отпечаток некоторой деревянности в фактуре. Масло. 80Х120. Художник неизвестен»[435]. Это школа лаконичного письма двадцатых годов, когда, кажется, ещё не всё решено и не всё кончилось.
Константин Вагинов. Полное собрание сочинений[436].
Три романа Вагинова-Вагенгейма —
