Площадь мертво молчала. Крики в масджид стихли – давно?

Небесную высоту заволокло тучами, ни одной звезде не проклюнуться.

Огней карматы не жгли.

Тихо.

– Что-то странное. Ушли, что ли?.. – осторожным шепотом поинтересовался кто-то.

– Стоят. Россыпью. В переулках, – тихо отозвался Амаргин.

Ему отпустило грудь, и теперь лаонец, морщась и потирая ушибленное место, стоял и держался за длинную щепку. Щепка торчала из оковки выбитых ворот: оковка осталась, дерево разлетелось в стружку.

– А чего ждут? – не очень любопытно спросил кто-то другой.

Вдалеке все так же гудел пожар, время от времени вспыхивали, как искры, крики.

Черная площадь молчала.

Время вязко текло сквозь пальцы. Отчаянно хотелось спать.

* * *

Ночь

Над работающим аз-Захири заботливо держали лампу – юноша, почему-то в джуббе на голое тело.

– Шейх, ты скоро?..

* * *

Ночь

Все так же черно. От напряженного всматривания в темноту слезились глаза, все двоилось и расплывалось прозрачными разводами.

От увиденного в хен хотелось блевать. Аль-Лат затейливо метила своих служителей. Кто без руки, кто без ноги, кто без головы – было бы смешно, человек вроде ходит, а вместо головы шевелится пук червей. Но как-то не смеялось. Главное разнообразие творилось во внутренностях: там жили зародыши таких уродцев, подчас цветных, что глаза сразу слезились и жмурились от пересиливающего отвращения.

– Кто-то идет, – тихо, словно боясь спугнуть, проговорил Абу аль-Хайр.

От вылущенной масджид шли – трое.

Как-то одинаково шли.

Пришлось моргнуть и посмотреть вторым зрением.

О, боги, что это?

– Трёшечка, – сжимая руку на рукояти, тихо сказал Амаргин.

И тут же заорал:

– Все сюда! Быстро! Это трёшка!..

Взвившийся, как кобра, Сенах рявкнул:

– Всем людям – вниз! Вниз, я сказал! Стрелок, скажи им!

Оглядываясь на шагающую троицу, они заорали, пихая ашшаритов, как баранов:

– Вниз! Идите вниз!

Люди видели троих человек. Идущих странно в ногу.

– Селим, Абу аль-Хайр, вы не справитесь! Это наш бой, уходите, уходите!..

– Но…

Люди видели троих человек.

– Я сказал – ВНИЗ!!!.. ЗА ПЕЧАТИ!

Когда трёшка вышла на заботливо расчищенное для нее место перед воротами, все подняли щиты на уровень глаз.

Аждахак, пожирая душу, забирает облик. Большой, трехголовый аждахак высасывает жизненные силы вместе с мозгом жертвы – через глазницы. Или разгрызает голову и выедает из нее серо-розовую кашицу, как из треснувшего яйца, – у аждахака длинный сильный язык. Жертва должна быть живой: пустая кровь, даже парная, демона не интересует. Ему нужны желания, воспоминания, страхи – в особенности страхи. И боль. Боль агонии, судороги извивающегося и орущего от невыносимой муки разумного существа – это изысканное блюдо, его свадебный, можно сказать, плов. Трехголовый, а по-простому трёшка, оставляет после себя лежащие в луже мочи и раздавленных экскрементов изломанные трупы, на лица которых нельзя смотреть никому.

Этот аждахак явно побывал в крепости: для смертного зрения он приоделся в гвардейца, обтянутого дорогим шелком купца и совсем молоденького юношу в простом стеганом халатике, возможно невольника этого самого купца.

– Ты что, Каойльн, слепой, что ль? – прошипел Тарег, не отпуская глазами завивающуюся хвостом гадину. – Ты не видел, что у ящерины, что в ворота крепости хлобыстается, три башки, а не одна?.. Ифрита от трёшки отличить не можешь?!

– Этт-то не та ящерина… – с трудом выдавил из себя стоявший за плечом лаонец.

Каойльн немного заикался, но в целом держался молодцом. Да все держались молодцами, только коленки немного дрожали, а так ничего. Да еще Амаргин свирепо бормотал, руганью сдерживая стукающие зубы:

– Развели говна, ублюдки, зверинец наплодили целый сраный и вонючий, сс-сука, в бога ж в душу в мать…

Задыхающуюся божбу лаонца прервало шепелявое шипение.

Тварь натурально осклабила все три крупнозубые, клыкастые морды скелетного вида. Поднялась на длинные, обтекающие серой слизью задние лапы. Слюнявые языки всех трех пастей закачались высоко над их головами.

– Даю обет, – пробормотал Амаргин. – Если выживем и возродим клан – уйду монахом на Золотую гору.

– Куда уйдешь? – глупо переспросил Тарег, поднимая глаза вслед за разматывающимися в высоту шеями.

Все-таки это нерегильское любопытство – дурацкая черта.

– Да иди ты в жопу, краевед-любитель, – с чувством выдохнул Амаргин.

Аждахак грохнулся обратно на брюхо и змеиным мощным броском ударил на их строй.

* * *

Непонятно, ночь или утро

Раскорячившаяся на середине площади тварь, рыча и мотая застрявшими на зубах ошметками, рвала тело. До них, рыдающих в воротах, доносились уже не крики. И не хрипы. А что-то рвущее слух, запредельно жуткое, морозное, сковывающее гортань спазмами.

Трясущимися пальцами Тарег накидывал тетиву на выскальзывающий из потной ладони рог лука. Почему-то вечером он решил, что в ближнем бою лук не понадобится, и оставил его не снаряженным.

Амина молча текла слезами, но руки у нее тряслись меньше. Она вскинула лук первой:

– Прости!

Коротко свистнуло.

Тарег отпустил стрелу следом – без слов.

Каойльн умер мгновенно, крик прекратился.

Аждахак озадаченно затих с потерявшим вкус мясом в зубах.

Сплюнул недожеванное тело. Все три головы вертелись одинаково, как у игрушки.

Тварь грузно опустилась на четвереньки и наставила окровавленные рыла.

Амина часто-часто, с всхлипами, задышала.

– Держись, сестренка, – завороженно следя за пастями, тихо сказал Амаргин.

– Амаргин-Амаргин-Амаргин, убей меня, я не хочу вот тааа-ааак…

Из глубины зала за спиной вдруг грянуло:

– Готово! Готово!!!

Мелко перебирая лапами, аждахак побежал вперед.

– Чего готово, чудило сраное, приглашай!!! – заорал Тарег.

Расстояние стремительно сокращалось.

– Во имя Всевышнего, милостивого, милосердного…

– ААААААА!

Самое страшное было – повернуться спиной.