Дядюшка залился слезами, и все горести этой несчастной семьи мгновенно ожили передо мною.

— Довольно! Довольно! — вскричал я, падая к их ногам. — Это слишком жестоко. Я был бы последним негодяем, если бы требовалось напоминать мне о моих проступках и моих обязанностях. Позвольте же мне выплакать свое горе у ваших ног, позвольте вечным страданием, вечным самоотречением искупить зло, которое я вам причинил! Почему вы не выгнали меня из дому, коль скоро я приносил вам вред? Почему, дядюшка, вы не пристрелили меня, словно хищного зверя? Зачем пощадили вы человека, который в благодарность за содеянное ему добро погубил ваше честное имя? Нет, нет, Эдме не должна выходить за меня замуж, я это сознаю. Брак ее со мной означал бы, что она примирилась с позором и клеветою, которые я навлек на нее. И все-таки я останусь здесь: я никогда не буду ее видеть, если она этого потребует; я лягу у ее порога, как верный пес, и растерзаю первого, кто посмеет предстать пред нею, не преклонив колена; а если когда-нибудь найдется достойный человек, который будет счастливее меня, и она остановит на нем свой выбор, мне и в голову не придет бороться против этого, и я поручу ему драгоценную и святую заботу об Эдме, право оберегать и защищать ее; я стану ему другом, братом, а убедившись, что они счастливы вместе, безропотно покину эти места, чтобы умереть вдали от них.

К горлу моему подступили рыдания, дядюшка прижал меня и Эдме к сердцу, слезы наши смешались, и мы дали клятву никогда не расставаться — ни при его жизни, ни после его смерти.

— Не теряй, однако, надежды стать ее мужем, — шепнул мне дядюшка немного позже, когда все мы успокоились. — У нее бывают странные причуды, но, знаешь ли, меня не разубедить, что она тебя любит. Она пока еще не хочет в этом признаться. А чего хочет женщина, того хочет бог.

Я ответил:

— Чего хочет Эдме, того хочу я.

После этой сцены трепет жизни угас в моей душе, и его сменил могильный покой. Прошло несколько дней; я прогуливался по парку в обществе аббата.

— Мне надобно рассказать вам о том, что приключилось со мной вчера, — начал он, — это весьма удивительная история. Я гулял в Бриантском лесу и подошел к источнику Фужер. Как вы знаете, было жарко, точно в разгаре лета; осенью наши чудесные, одетые в пурпур деревья особенно красивы: они укрывают родник своей зубчатой листвою, тени в лесу уже мало, нога утопает в ковре из опавших листьев, шелест которых полон для меня неизъяснимого очарования. Атласные стволы берез и молодых дубков покрыты мхами и печеночниками; они расцветили кору в различные тона — коричневатый, нежно-зеленый, красноватый и бурый, усеяли ее звездами и розанчиками или причудливыми рисунками, похожими на миниатюрные географические карты, которые навевают грезы о неведомых крохотных мирах. Я любовался этими арабесками, чудом изящества и вкуса, где бесконечное разнообразие сочетается с непогрешимой точностью линий. Испытывая радостную уверенность, что вы, в отличие от толпы, не останетесь равнодушны к этому восхитительному кокетству природы, я захватил несколько образцов, с величайшим тщанием отделив от древесных стволов кору, в которой зарождаются эти чудесные рисунки, чтобы не повредить их. Я подобрал небольшую коллекцию и оставил ее у Пасьянса, к которому заглянул мимоходом; мы можем посмотреть ее, если вам будет угодно. Но дорогой я хочу рассказать вам, что произошло со мною, когда я приблизился к источнику. Я брел по мокрым камням, опустив голову, и угадывал путь по звону прозрачного и узкого ручейка, который пробивается из расщелины мшистого утеса. Подойдя к роднику, я собрался было опуститься на камень, самой природой предназначенный служить скамьею, как вдруг увидел, что место занято каким-то почтенным монахом, чье бледное, изможденное лицо наполовину скрывал капюшон из грубой шерстяной ткани. Казалось, будто он весьма смущен встречей со мною; я поспешил успокоить его, заверив, что в мои намерения вовсе не входит тревожить его и что я хочу только напиться из берестяного желобка, который дровосеки приладили к скале, чтобы легче было утолять жажду.

«О святой отец! — обратился он ко мне самым смиренным тоном, — зачем вы не пророк, чей посох исторгал из камня влагу, ниспосланную божественной милостью, и зачем душа моя, подобная этой скале, не может излиться потоком слез?»

Монах сидел в том поэтичном уголке, который так часто навевает мне мысли о беседе самаритянки со Спасителем; пораженный его слогом, скорбным лицом и отрешенностью от всего мирского, я проникался к нему все большей симпатией. Я узнал, что он принадлежит к ордену траппистов[60] и совершает паломничество с целью покаяния.

«Не спрашивайте ни о моем имени, ни о том, где я родился, — сказал он. — Я принадлежу к славному роду, и мои близкие устыдились бы, узнав, что я еще существую; впрочем, вступая в орден, мы отрекаемся от былой гордыни и уподобляемся новорожденным младенцам; мы умираем для мира, дабы возродиться в Иисусе Христе. Но я, верьте мне, являю собой поразительный пример человека, преображенного небесной благодатью, и если бы я мог поведать вам о своей жизни в монастыре, об ужасных душевных муках, об угрызениях совести, о жажде искупления, вы были бы, конечно, глубоко тронуты. Однако к чему послужит мне сочувствие и снисхождение людей, ежели милосердный господь все еще не соблаговолил отпустить мне грехи?»

— Вы знаете, — продолжал аббат, — что я не люблю монахов, не доверяю их униженному смирению, питаю отвращение к их праздности. Но в речах этого монаха звучали такая печаль и искренность, такое глубокое сознание своего долга, он казался столь немощным, изможденным постом и молитвою, столь полным раскаяния, что сразу же завоевал мое сердце. В его взоре, в его речах так и искрились незаурядный ум и неутомимая энергия, способная противостоять любым испытаниям. Мы провели с ним целых два часа, и я ушел, умиленный душою, ощутив желание вновь повидать его, прежде чем он покинет наши места. Он остановился на ночлег на ферме Гуле, и я тщетно пытался уговорить его пойти со мною в замок. Он сослался на то, что у него есть спутник, которого он не может оставить.

«Но коль скоро вы так добры, — сказал он, — я почту за счастье вновь свидеться с вами здесь же завтра на закате; я, вероятно, даже отважусь попросить вас об одной милости; вы можете быть мне полезны в важном деле, которое привело меня в здешние края. Пока я вам ничего более