«Ну-ну», – думает Дин. К нему неожиданно обращается Пол Кантнер, весь какой-то невозможно золотистый:

– Так вы в Лондоне тусовались с Джими?

– Нет, пару раз мельком пересекались.

– Спустя неделю после Монтерейского фестиваля Джими выступал в концертном зале «Филлмор», – говорит Пол. – На афишах его имя было под нашим, но через пару дней он стал хедлайнером. Ну, он тот еще кот.

Марти хлюпает лапшой.

– Вот мы с тобой играем руками. Пальцами. Научились играть дома, сидя на диване. А Джими – уличный гитарист. Он играет всем телом. Боками, бедрами, икрами…

– Жопой, яйцами и елдаком, – добавляет Свинарник. – По нему белые чувихи страдают, прям аж слюной захлебываются. Я в жизни такого не видел. Чистая похоть.

– Некоторые белые чувихи, – поправляет его Эльф.

– Ага, я понял, – говорит Свинарник. – Все равно очень много. А самое странное, что чуваки тоже. И вообще, черные кожаные штаны я впервые увидел на Джими.

– А эти его шарфики, повязанные на колено? И на голову? – говорит Пол. – В Сан-Франциско эту моду подхватили быстрее, чем триппер в Лето Любви.

– А я провел Лето Любви на автостраде, за рулем нашего фургона, – вздыхает Грифф. – Возил вот эту ораву. Нужное время в ненужном месте.

– В шестьдесят шестом было очень классно. Лето перед Летом Любви. Помнишь, Джерри?

– Ага. – Джерри Гарсия отрывает взгляд от грифа. – Лето исполненных желаний. У любой группы были поклонники. Билл Грэм открыл «Филлмор», и там каждый вечер выступали по пять или шесть групп. Никого не интересовало, талантливые они или нет. Возникла какая-то совершенно новая культура. Такой в Америке прежде не было. И на всем белом свете тоже.

– Билл Грэм, говоришь? – спрашивает Дин. – Тот самый Билл Грэм, менеджер Jefferson Airplane?

Марти морщится и смотрит на Пола. Пол хрустит рисовым крекером.

– Ага. Теоретически он наш менеджер.

– Знаешь, о нем много чего говорят, – добавляет Джерри. – Некоторые считают, что он нарочно поддерживает психоделию, чтобы на этом нажиться. Но он работает как прóклятый, не отрицает, что ради денег, зато устраивает бенефисы в пользу агентства, которое предоставляет юридические консультации несовершеннолетним, и в пользу коммуны диггеров здесь, в Хейт-Эшбери, – они кормят бездомных в парке «Золотые ворота».

– Но самое необычное, – говорит Свинарник, – он всегда платит столько, сколько обещал. Никаких тебе: «Ой, входные билеты не продались, вот тебе кружка пива и наркота, вали отсюда». Такого никогда не было. И не будет.

– Левон с ним завтра утром встречается, – говорит Дин.

– Билл пригласит вас выступить в «Филлмор», – говорит Свинарник. – О вашем выступлении в Ноуленд-парке уже ходят легенды. Классно отыграли.

Грифф наматывает на вилку лапшу.

– А фестиваль в Ноуленд-парке хоть чуть-чуть похож на фестиваль «Human Be-In»?

– Две большие разницы, – отвечает Пол Кантнер. – Организаторы фестиваля в Ноуленд-парке стремились заработать, но усиленно это скрывают. А фестиваль в паркe «Золотые ворота» никого не озолотил, зато войдет в историю.

– Там было гораздо больше народу, – добавляет Марти. – Как минимум тридцать тысяч. Хиппи из Хейт-Эшбери проповедовали мир и любовь. Радикалы из Беркли проповедовали революцию. Там были комики, поэты, гуру. Big Brother and the Holding Company с Дженис Джоплин, The Grateful Dead, Quicksilver Messenger Service и мы. А рассвет встречали под песнопения тибетских монахов.

– И никаких драк, – говорит Свинарник. – Никакого воровства. Оусли Стэнли раздавал всем ЛСД, как конфеты.

– Что, вот так просто и раздавал? Бесплатно? – удивляется Дин. – А как же полиция?

– Тогда кислоту еще не запретили, – говорит Пол. – В общем, муниципалитет ничего не мог поделать. Как разогнать фестиваль, который возник стихийно, без всяких заявок на проведение?

– А мэр Чикаго нашел способ, – вздыхает Эльф.

– Ну, Сан-Франциско – не Чикаго, – напоминает Свинарник.

– Короче, на какое-то время мы поверили, что можно жить по-новому, – говорит Джерри Гарсия. – Вот прямо здесь. Диггеры кормили бездомных. На Хейт-стрит до сих пор есть бесплатная поликлиника.

– А что изменилось? – спрашивает Эльф.

– О нас заговорили, – вздыхает Свинарник. – Журналисты раздули все без всякой меры, запугали обывателей: «Ваши дети попадут в силки, расставленные дьяволом: свободная любовь, бесплатные наркотики, сатанинская музыка». Разумеется, эти дети сюда и рванули, с цветами в волосах.

– Сотни тысяч сбежались, – говорит Джерри. – И тут оказалось, что кормежки диггеров на всех не хватит. Для этого нужны деньги, которые пришлось просить у Билла Грэма и прочих. Желающих поесть было много, а вот еды – не очень.

– Наркодилеры учуяли, что здесь есть чем поживиться, – продолжает Пол. – Начались стычки между враждующими группировками. Буквально в тридцати шагах от нашего дома какой-то мальчишка получил нож под ребро. Потом начали появляться те, у кого от кислоты крышу сорвало напрочь. Оусли всем давал одинаковую дозу – и худосочным девчонкам, и амбалам. А люди же разные.

Дин с жалостью вспоминает Сида Барретта.

– Антикоммерциализм коммерциализировали, – говорит Джерри.

– Да, мы видели, тут кругом лавочки, – говорит Джаспер.

– Вот именно, – кивает Марти. – Футболки с логотипами, пентаграммы, «Книга перемен» с комментариями – в общем, всякая дребедень. Не «Включись, настройся, выпадай», а «Фасуй, толкай и греби деньгу».

– Вот вам разница между «тогда» и «теперь», – говорит Пол, утирая массивный подбородок. – В июне прошлого года мой приятель возвращался самолетом в Нью-Мексико. Такой классический хиппи, босоногий. В аэропорту Сан-Франциско ему сказали, что без обуви в самолет не пускают. Мой приятель огляделся, увидел еще одного хиппи, который прилетел в Сан-Франциско, и попросил у него сандалии. Этот хиппи, совершенно незнакомый человек, без лишних слов скинул обувь, чтобы мой приятель мог спокойно вернуться домой. Подобное могло произойти только в очень короткий отрезок времени, с шестьдесят шестого по шестьдесят седьмой год. В шестьдесят пятом было бы слишком рано. Незнакомец сказал бы: «Ты спятил? Иди и купи себе сандалии». А в шестьдесят восьмом уже поздно. Незнакомый человек не отдаст, а продаст тебе свои сандалии, да еще и включит налог с оборота.

Джерри Гарсия наигрывает заключительный блюзовый рифф.

– А что-нибудь осталось с тех времен? – спрашивает Эльф.

Парни из Сан-Франциско переглядываются.

– Не то чтобы много, – говорит Пол Кантнер.

– Одни пустые слова, – говорит Свинарник.

Джерри перебирает струны гитары.

– Каждое третье или четвертое поколение – поколение радикалов и революционеров. Мы, друзья мои, разбиваем волшебную лампу, выпускаем на свободу джинна. Мы бунтуем, в нас стреляют, к нам внедряют осведомителей, нас подкупают. Мы умираем, прогораем, продаемся… Но выпущенные нами джинны никуда не деваются. Они нашептывают молодежи то, что говорить вслух не принято: «Быть геем не позорно»; «Война – не проверка на патриотизм, а просто тупость»; «Почему горстка людей владеет всем, а остальные – ничем?». Поначалу кажется, что ничего не меняется. У молодежи нет власти. Пока нет. Но молодежь подрастает. И шепотки становятся планами будущего.