которых печатался курс акций. Отсмеявшись, Тереза заговорила. О газетчике, чьё имя из брезгливости не желала называть. Этот господин три номера кряду расписывал страдания семьи виднейшего банкира, чья супруга отвергла притязания тирана…

– Знавала я этих страдальцев, – хмыкала басконка. – Муженёк попался на растрате и решил откупиться даже не деньгами, их бы император взял, а женой. Ворюгу судили и расстреляли, а вдова выскочила замуж за военного интенданта. Потом его тоже расстреляли вместе с десятком других субчиков, и тоже за кражи.

– Оружейные мануфактуры? – припомнил Анри. – Дед, кажется, рассказывал…

– Он так и не понял, что крали и будут красть всегда. Твой дед ни черта не понимал, как же я могла его не любить? А император… Старый чёрт чуял, когда остановиться. Если хотел и мог съесть, ел, нет – отступался и забывал, потому и умер в своей постели. От меня отступился, и мы отлично поладили, даже в карты, когда он захворал, играли…

Это был странный, ни на что не похожий вечер. Анри пил, освежал бокалы, снимал нагар со свечей и слушал о том, что когда-то было жизнью, а теперь не стало даже историей, потому что маркиза де Мариньи вспоминала не героев и не злодеев, а людей, с которыми хотелось или не хотелось танцевать. Когда пробило два, она расправила рюши у горла и сказала, что пора спать. Анри спустился разбудить служанку и вернулся в кабинет, где его встретил освежённый бокал.

– Напоследок, – объяснила бабушка, и капитан понёс её вниз.

Скрипучую лестницу украшало вывезенное из имения зеркало; возле него Тереза велела внуку остановиться, а служанке – поднять лампу. В загадочной глубине высокий военный держал на руках хрупкую женскую фигурку.

– Так всё и было, – сказала мадам Пайе. – Так и было…

Во сне она умерла. Пришедшая раздвинуть портьеры служанка не сразу это заметила.

«Мадам была такая спокойная, – горестно повторяла она, – такая спокойная… Ни за что не подумаешь!»

Вызванный для порядка врач долго мыл руки, потом согласился выпить коньяка, не зная, что пьёт из той же бутылки, что и покойная. За окнами дождь мешался сразу со снегом и туманом, из белёсого месива обугленной костью выпирала ветка яблони.

– Омерзительная погода, – поморщился доктор. – Что собираетесь делать?

– Улажу формальности, повидаюсь с родственниками и вернусь в Шеату.

– Что ж, там по крайней мере сухо… Между нами, иди речь не о мадам Пайе, я бы настаивал на полицейском расследовании. Если вы думаете, что её убила тяжёлая пища и спиртное, вы ошибаетесь. Мадам была смертельно больна, но ещё одно Рождество она бы встретила. Если бы пожелала.

– Но…

– Видите ли… Я прислал ей для облегчения болей лауданум, но мадам объявила, что выплеснула его в камин. У меня не было оснований не верить. Она ведь была очень предана месье Пайе?

– Да, – не стал вдаваться в подробности Анри.

– Что ж, уснуть и не проснуться в день рождения супруга – не худшая фантазия… Поймите меня правильно. У меня нет уверенности, что мадам воспользовалась лауданумом, но она могла сделать это.

– Но если она этого не делала…

– То ей хватило самого желания уйти. Это не первый подобный случай в моей практике. Что, по-вашему, первично, дух или материя?

– А чёрт его знает…

– Именно. Я тридцать шестой год латаю материю, а дух если не помогает, то мешает. По большому счёту с нами случается либо то, чего мы желаем, либо то, чего мы боимся. Можете спорить.

– Зачем? – С гаррахами случилось то, чего они боялись; с Терезой – то, чего она хотела… А что бывает с теми, кто недостаточно боится и мало чего хочет? А ведь таких большинство…

– Как думаете, – сменил тему доктор, – к Рождеству в Иле управимся?

– Я бы накинул ещё пару недель.

– Пожалуй… Пишешь «Республика», читай «кавардак»! Басконец успел бы, он никогда не останавливался и не отступал. Видели последний «Обозреватель»?

– Я имел в виду не Республику, а дожди, которые размывают дороги. Это замедлит наступление.

Капитан ошибся. В день похорон газеты на разные голоса сообщили то ли об окружении, то ли об окружении и разгроме Ильского корпуса.

* * *

Паровоз засвистел, поезд вздрогнул, будто живое, внезапно разбуженное существо, и в окне вагона поплыл странно пустой перрон. Де Шавине улыбнулся жене и демонстративно поправил укутавший её ноги плед, «не замечая» сидящих напротив господ с орденскими розетками и острыми усами. Эжени вытерпела. Специальный поезд следовал в Орлеан, и она была единственной женщиной в заполненном парламентариями вагоне. Жером вопреки всем писаным и неписаным правилам взял жену с собой, чтобы коллеги убедились – браку барона де Шавине ничего не грозит.

Эжени поехала с чрезвычайной ревизией, как ездила в театр и на приёмы. Она тоже не желала развода – это расстроило бы родителей, дало пищу для сплетен и сделало Лизу победительницей. Баронесса кузину не любила и не уважала, но видеть её торжество не могла, здесь они с де Шавине оставались союзниками. И потом, одиночество, богатство и титул привлекли бы к урождённой маркизе де Мариньи слишком много охотников, а она не могла смотреть на молодых свободных мужчин без отвращения.

Принесли кофе и непонятно как оказавшийся в зимнем поезде цветущий жасмин. Де Шавине со значительным видом бросил ароматное облако к ногам супруги, Эжени раздвинула губы в благодарной улыбке. Запах казался нарочитым и неестественным, словно кто-то обрызгал поддельные цветы духами из числа тех, что предпочитают актрисы. Поезд набирал ход. Чёрно-белые церемонные попутчики смотрели на оказавшуюся среди них женщину ничего не выражающими глазами и молчали, а колёса выстукивали что-то торопливое и тревожное. Эжени попробовала смотреть в окно, но за ним была синяя тьма.

Как пришёл вечер, никто не заметил, и занавески так и остались раздвинутыми. Молодая женщина видела, как по стеклу ползут, сливаясь друг с другом и оставляя извилистые дорожки, капли дождя. Дрожащий жёлтый отблеск ламп и смазанные, будто написанные в столь не любимой Жеромом манере, отражения пассажиров пугали, хотя дождь и не давал ночи окончательно превратить окно в адское зеркало. Эжени, прикрыв глаза, откинулась на спинку дивана, и тут же грохот колёс стал чётче, баронессе чудилось, что она различает отдельные слова древнего языка, созданного для дурных пророчеств и проклятий. Слушать становилось невыносимо, женщина поднялась, выдавила из себя ещё одну улыбку, которую никто из её оцепеневших попутчиков не заметил, и выбежала из купе.

Колёса продолжали свои угрозы, пол вагона дрожал, по обивке метались какие-то тени – казалось, за спиной Эжени кривляются и приплясывают сказочные карлики, которых