Если бы только король явил принцессе любое другое чудо, а не рассвет, может статься, ему и удалось бы приманить домой ее фантазии, но, призвав в Эльфландию эту иноземную красоту, чтобы слилась она с древними чудесами волшебной страны, король пробудил в дочери воспоминания об утре, что приходит в неведомые ему поля, и в воображении своем Лиразель снова играла с Орионом в полях, где среди трав Англии распускались отнюдь не колдовские земные цветы.

– Неужели этого недостаточно? – молвил король нездешним, звучным, магическим голосом и указал на свои бескрайние владения рукою, что умела призывать чудеса.

Лиразель вздохнула: этого было недостаточно.

И королем-чародеем овладела скорбь: только одна дочь была у него, и дочь эта вздыхала по Земле. Некогда вместе с ним Эльфландией правила королева; но она была смертной и, будучи смертной, умерла. Ибо часто уходила она к земным холмам поглядеть на боярышник в цвету или на буковый лес по осени; и хотя оставалась она в ведомых нам полях не более дня и возвращалась во дворец за пределами сумерек еще до захода нашего солнца, однако Время настигало ее всякий раз; и она увядала и вскоре умерла в Эльфландии, ибо была всего лишь смертной. И изумленные эльфы погребли ее – так, как хоронят дочерей людей. А король с дочерью остались одни, и вот теперь дочь короля вздыхала по Земле. Скорбь овладела повелителем волшебной страны, но, как то часто случается с людьми, из тьмы этой скорби поднялось и воспарило, распевая, над печальными его помыслами вдохновение, сверкающее смехом и радостью. Тогда встал король и воздел обе руки, и вдохновение его музыкой загремело над Эльфландией. А на гребне волны этой музыки, подобно силе моря, нахлынуло неодолимое желание вскочить и пуститься в пляс, и никто и ничто в Эльфландии не смогло ему противостоять. Король торжественно взмахнул руками, и мелодия разлилась над волшебными угодьями; и все, что рыскало по лесу либо ползало по листьям, все, что скакало среди скалистых высот либо паслось на бескрайних лилейных лугах, всевозможные создания во всевозможных уголках той страны, и даже часовой, что охранял королевский покой, и даже одинокие стражи гор, и тролли, что во всю прыть неслись в сторону Земли, – все они затанцевали под музыку, что соткана была из дуновения Весны, слетевшей на крыльях земного утра к счастливым стадам коз.

Тролли почти добрались до сумеречной границы, физиономии их уже сморщились в предвкушении того, как посмеются они над повадками людей; маленьким тщеславным созданиям не терпелось оказаться за пределами сумерек, что пролегли между Эльфландией и землей. Но теперь они более не скакали вперед, а скользили кругами и хитрыми спиралями, увлеченные танцем, что напоминал танец комаров летним вечером над ведомыми нам полями. Степенные легендарные чудища в глубинах папоротникового леса исполняли менуэты, сотворенные ведьмами из собственных причуд и смеха на заре времен, давным-давно, в дни их юности, еще до того, как в мир пришли города. Лесные деревья с трудом вытянули из почвы окостеневшие корни, неуклюже покачались на них и затанцевали, словно бы приподнявшись на чудовищных когтях, и жуки заплясали на огромных трепещущих листьях. В заколдованном плену непроглядного мрака бесконечных пещер невиданные существа пробудились от векового сна и закружились в танце на сыром камне.

А подле короля-чародея стояла, слегка покачиваясь в лад мелодии, что закружила в танце всех волшебных созданий, принцесса Лиразель, и на лице ее играл легкий отблеск, рожденный от скрытой улыбки; ибо втайне она всегда улыбалась могуществу своей великой красоты. И вдруг король-эльф воздел одну руку еще выше и задержал ее – и по его воле все танцующие в Эльфландии замерли неподвижно, и всех волшебных созданий внезапно сковало благоговение. И вот над Эльфландией разлилась мелодия, сотканная из нот, что королю принесли блуждающие порывы вдохновения – те, что поют, проносясь сквозь прозрачную голубизну за пределами наших земных берегов: и вся земля потонула в магии этой неслыханной музыки. Дикие твари, о которых Земля догадывается, и существа, сокрытые даже от взора преданий, не могли не запеть древние, как век, песни, что давно изгладились было из их памяти. Легендарные создания воздуха спустились вниз от головокружительных высот на дивный зов. Неведомые, немыслимые чувства растревожили спокойствие Эльфландии. Поток музыки дивными волнами бился о склоны торжественных синих эльфийских гор, пока в пропастях скал не отозвалось странное, похожее на звон бронзы эхо. На Земле не слышали ни эха, ни музыки: ни одна нота не проникла за узкую границу сумерек, ни звука, ни шепота. Повсюду вокруг напевы набирали высоту, подобно редкостным, невиданным мотылькам, проносились через все Небесные Угодья от края до края и, словно неуловимые воспоминания, овевали блаженные души; и музыку эту услышали ангелы, но ангелам запрещено было завидовать ей. И хотя напев не достиг Земли, и хотя полям нашим никогда не доводилось внимать музыке Эльфландии, однако, как и в любую эпоху (дабы отчаяние не овладело народами Земли), жили и тогда те, что слагают песни для нужд скорби и радости. Даже до них ни шепота не донеслось из Эльфландии через границу сумерек, что убивает все звуки, однако в помыслах своих ощутили они танец волшебных нот, и записали эти ноты, и земные инструменты сыграли их; только тогда, и не раньше, услышали мы музыку Эльфландии.

Некоторое время по воле короля-эльфа все покорные ему создания, все их желания и удивленные домыслы, страхи и мечты сонно покачивались на волнах музыки, сотканной не из земных звуков, но скорее из того зыбкого вещества, в котором плавают планеты и много чего другого, о чем ведает только магия. И вот, в то время как вся Эльфландия впивала музыку так, как наша Земля впивает ласковые дожди, король снова оборотился к дочери, и глаза его говорили: «Есть ли на свете земля прекраснее нашей?» Принцесса повернулась к отцу, чтобы заверить его: «Здесь дом мой навеки». Губы ее приоткрылись, дабы произнести эти слова, в синеве ее эльфийских глаз светилась любовь; она уже протянула к отцу точеные руки; как вдруг отец и дочь услышали звук рога – словно усталый охотник трубил из последних сил у границы Земли.

На север от пустынных земель продолжал свой безнадежный путь Алверик на протяжении долгих изнуряющих лет, и подхваченные ветром обрывки его серого и мрачного шатра добавляли уныния к холодным вечерам в тех краях. Когда в домах зажигались свечи и скирды сена выделялись на фоне бледно-зеленого неба темными силуэтами, обитатели одиноких хуторов слышали порою стук колотушек Нива и Зенда: в вечернем безмолвии отчетливо доносился он от той земли, по которой не ступал никто другой. Дети селян, высматривая в створчатые окна звезду, замечали, наверное, нездешний серый силуэт шатра, что взмахивал лохмотьями над самыми дальними изгородями, где мгновением раньше царили только серые сумерки. На следующее утро народ гадал и недоумевал, дети радовались и пугались, а взрослые рассказывали им предания; кое-кто украдкой разведывал окраинные пределы людских полей, боязливо заглядывая сквозь нечетко очерченные зеленые бреши в последней из изгородей (хотя обращать взгляды на восток было запрещено); так рождались слухи и неясные ожидания; и все это сливалось воедино силою изумления, что является с Востока; и переходило в легенды, что жили еще много лет после этого утра; но Алверик и шатер его исчезали, словно их и не было.