Когда она вышла на берег, ее чистое тело порозовело от холода, но сладковато пахнущая, богатая сапонином жидкость была по-прежнему теплой и хорошо пенилась, когда Эйла стала втирать ее в свою кожу и волосы. Потом Она направилась к заводи, где вода была не такая мутная, как в реке. Ополоснувшись, она завернулась в мягкую выделанную шкуру, чтобы обсохнуть, а тем временем расчесала волосы жестким гребнем и заколола их заколкой из мамонтовой кости. Как это приятно — чистота и свежесть!

Хотя он мучительно желал соединиться с Эйлой, сама возможность наблюдать за ней доставила ему странное удовольствие. Он не просто видел ее пышное, с богатыми женскими формами, и все же стройное, статное тело с развитыми мышцами. Ему нравилось смотреть на нее, следить за ее движениями, полными природной грации, за ее работой, обличающей опыт и мастерство. Разводила она огонь или мастерила что-то — она точно знала, как надо работать, и не делала лишних движений. Джондалар всегда восхищался ее умом и сноровкой. Это придавало ей еще большую привлекательность. И все же он тосковал по ней, и лицезрение ее красоты наполняло его желанием быть с ней рядом.

Эйла уже оделась, когда тявканье волчонка заставило ее обернуться — и улыбнуться.

— Волк? Что ты здесь делаешь? Убежал от Ридага? — спросила она, а волчонок приветственно прыгнул на нее, радуясь, что она рядом. Потом он стал обнюхивать окрестности, а Эйла тем временем собирала свои вещи. — Ну вот ты и нашел меня, и мы можем идти домой. Идем, Волк. Что это ты ищешь в тех кустах… Джондалар!

Эйла безмолвно застыла, увидев, что именно искал волчонок, а Джондалар был слишком смущен, чтобы говорить. И все же они не могли отвести глаз друг от друга, и глаза говорили больше, чем могли бы сказать слова. Но оба они не верили увиденному. Наконец Джондалар попытался объяснить: — Я… я шел мимо…

Он оборвал себя, даже не пытаясь закончить свое жалкое объяснение, обернулся и быстро пошел прочь. Эйла последовала за ним к стоянке чуть помедленнее, тяжело ступая по склону. Поведение Джондалара смутило ее. Она не знала, сколько времени пробыл он здесь, но знала, что он за ней следил, и недоумевала — почему он прятался от нее? Она не знала что думать.

А Джондалар не сразу вернулся на стоянку. Он не был уверен, что готов прямо сейчас встретиться с ней лицом к лицу — да и с кем бы то ни было. Он повернул назад и шел куда глаза глядят, пока не оказался в том же самом уединенном месте, откуда начал путь.

Он подошел к пепелищу, оставшемуся от маленького костра, стал на колени, почувствовал, как чуть-чуть согревает руки поднимающееся от него тепло, и прикрыл глаза, оживляя в памяти сцену, свидетелем которой оказался. Когда он открыл глаза, то заметил оставленный Эйлой осколок кремня и стал его разглядывать. Рядом с обрезками кожи он заметил шило. Он поднял его. Оно сделано было не так, как он привык. Простое, почти грубое, но доброе, умелое орудие. И острое, подумал он, наколов палец.

Этот инструмент напомнил ему об Эйле, о скрытом в ней противоречии; о ее простоте, в которой таилось древнее знание; об искренней наивности, сочетающейся с глубоким и богатым опытом. Он решил навсегда сохранить эту вещь и, завернув шило в кожаный обрезок, взял его с собой.

* * *

Пир проходил в кухонном очаге днем, в теплые часы; но пологи повсюду были подняты, чтобы свежий воздух проникал в помещение и чтобы легче было входить и выходить из дома. Многие пирующие толпились снаружи — играли в различные игры, боролись (это было любимое развлечение в весеннюю пору), пели и танцевали.

Они обменивались подарками, желая друг другу счастья и удачи, в знак того, что Великая Мать вновь принесла на землю жизнь и тепло и они благодарны за дары, ниспосланные Ею. Подарки были мелкие: пояс, ножны, клыки животных с дырками в корне или прорезями для шнурка и бусы — их носили просто так и нашивали на одежду. В этом году в моде были держатели для ниток вместе с футлярами для иголок, которые делали из тростника или полых птичьих костей. Первый такой сделала Неззи; она хранила его в расшитом кошельке вместе с кусочком мамонтовой кожи, который она использовала как наперсток. Другие подхватили ее идею.

Огнива считались магическими и хранились, как священные предметы, в нише с фигурками Матери, но Барзек преподнес в подарок несколько мешочков с горючими трутовыми палочками, которые он сам придумал пускать в дело, — и это было воспринято с большим энтузиазмом. Их было удобно хранить, они включали вещества, легко зажигающиеся от одной искры: почки, сухой перетертый навоз, древесные щепки, — и в дороге могли использоваться вместо кремня и огнива.

С наступлением вечерней прохлады излияния теплых чувств перенесены были в дом; тяжелые пологи опустились. Настало время присесть, отдохнуть, сменить одежду или добавить к ней еще одно украшение, выпить чашечку любимых напитков — травяного отвара или бражки, которую готовил Талут. Затем все направили стопы в Мамонтовый очаг, где должна была состояться серьезная часть Весеннего праздника.

Эйла и Диги пригласили Лэти сесть рядом, она теперь почти сравнялась с ними. Дануг и Друвец смотрели на нее с необычной робостью. Она расправила плечи и высоко закинула голову, но избегала говорить с ними. Они проводили ее взглядами. Лэти улыбнулась и села между двумя женщинами; ее переполняло особое, сильное чувство — чувство принадлежности к ним.

В детстве эти мальчики были товарищами Лэти, но сейчас она уже не ребенок, не девочка, на которую молодые мужчины не обращают внимания. Она уже входила в чарующий, слегка пугающий, полный тайны женский мир. Очертания ее тела изменились, и, когда они проходили мимо, она чувствовала исходящие от них безотчетные, тайные желания. Даже прямой взгляд мог привести ее в замешательство.

Но больше всего пугало то, о чем мужчины знали только понаслышке. Из ее тела текла кровь — хотя она ни обо что не поранилась и, кажется, не ощущала боли, — и это как-то связано было с тем, что в ней поселилась таинственная сила Великой Матери. Дануг и Друвец не знали, в чем тут дело, — им только известно было, что однажды в теле Лэти сможет зародиться новая жизнь; настанет день — и у нее будут дети.

Тули вышла в середину очага, сотрясая Говорящим Жезлом и призывая всех замолчать. Когда все взоры обратились к ней, она протянула жезл Талуту, который был при полном параде, в шлеме из мамонтового бивня. Следом за ним появился Мамут, одетый в богато украшенный плащ из белой кожи. Он держал в руках символический посох, с одной его стороны была сухая, голая, мертвая ветвь, а с другой — свежие почки и молодые зеленые листья. Тули — женщина-вождь — должна была открыть праздник Весеннего Возрождения. Весна — женское время года; время рождения новой жизни, время нового начала. Она взяла посох двумя руками и подняла его над головой, затем резким движением сломала его надвое о колено; это символизировало конец старого и начало нового года — и было сигналом к церемониальной части праздника.

— В прошедшем году Великая Мать улыбнулась нам и даровала свое благоволение, — начала Тули. — Нам нужно отпраздновать столько, что и не знаю, какое из событий прошедшего года помянуть первым. Эйла была принята в племя Мамутои, и у нас появилась новая женщина, а еще Великой Матери было угодно подготовить Лэти для Посвящения, так что скоро и еще одна появится. У нас есть новая девочка, которой надо дать имя, и во время этой церемонии будет объявлен новый Союз. — Джондалар закрыл глаза и тяжело вздохнул. Тули продолжала: — Мы живыми и здоровыми пережили зиму — время начинать новый цикл.