– Не нужно, не нужно! – закричал я, пытаясь бежать за матерью, но отец схватил меня за руку.

– Молчать! – заорал он. – Я здесь командир!

– Его можно кому-нибудь подарить, – взмолился я, – зачем же его выбрасывать!

– Никто не позволяет тебе делать такие подарки, слышишь ты или нет? И ты мне ответишь сию минуту, как он у тебя появился!

– Купил я его, вот он и появился, – сказал я зло.

– Молчать!

Будь перед отцом тарелка супа, наверняка она полетела бы в мою картину!

Слабая надежда оставалась – вытащить пистолет обратно из уборной. Как-нибудь, может быть, удастся его оттуда вытащить…

– У кого ты его купил? – спросил отец.

– Откуда я знаю, шел по улице, какой-то тип продавал пистолет, я у него и купил.

– Имей в виду, – сказал отец, чувствуя, что ему от меня ничего не добиться, – имей в виду, разговор будет серьезным и беспощадным! Он давно назрел. Что будет с тобой дальше?

Именно последних слов я и ждал. Они мне последнее время крепко надоели. В этом и заключается его беспощадный разговор, ничего себе!

– Так что же все-таки с тобой будет? – повторил он, не услышав от меня ответа.

– То же, что и со всеми, – сказал я.

– Ты себя ко всем не причисляй!

– А я и не причисляю.

Он как будто хотел меня ударить, но сдержался.

– Со всеми не происходит того, что с тобой, – сказал он. – У всех нормальные дети, порядочные сыновья. Они не портят кровь родителям, не ходят вверх ногами, а ты ходишь вверх ногами уже продолжительное время, да, да! Другого тут слова не подыщешь. Ничего вокруг себя не замечая, ты губишь и себя и родителей. Что ты отмочил на стене, зачем? Объясни мне, по какому праву ты сделал из комнаты свинарник, превратил стенку в безобразное зрелище? Объясни мне, отчитайся, ответь за свои поступки…

– Все равно будет ремонт, – сказал я.

– Если было бы все равно, люди лазили бы в окно, – сказал он.

– Ее всю заклеят обоями, – сказал я, – стоит ли волноваться…

– А где ты взял пистолет?

– Купил.

– Зачем?

– Просто так.

Отец подумал и сказал:

– Что у тебя изображено на стене? Безобразие, какое только можно себе представить!

Я молчал.

– Ничего там не изображено! Ничегошеньки там нет, но у тебя хватило терпения всю ее замалевать, живого места не оставить! Чудовищный ты тип, хулиган, и больше ничего!

Я молчал.

– Разговор будет серьезный, имей в виду! – сказал он, не отрывая взгляда от стены.

– Не так уж это плохо нарисовано, – сказал я.

Он вскочил, подбежал к стене, ткнул в стену пальцем:

– Это?!

– А что?

– Бандит! – погрозил он мне пальцем, измазанным в краске.

Вошла мать. Косило ее, как никогда. Ни с того ни с сего она сказала:

– Ведь я была у знаменитого Павлова, невропатолога, и он даже меня не осматривал, а сразу посоветовал не расстраиваться.

Идет в свою комнату, скрипят пружины кровати. Оттуда я слышу:

– Павлов мне сказал: вам нельзя расстраиваться, вам нужно больше спать.

– Бессовестно ты поступаешь с матерью! – Отец натягивает на голову свою неизменную брезентовую фуражку, собирается уходить.

Мне хочется остановить его, пойти с ним, но как это сделать?

– …Знаменитый невропатолог Павлов… нервная система человека…

Никто ее не слушает.

– Не уходи, отец…

– Откройте дверь профессору! – кричит мать. – Когда меня не косило, я открывала двери каждую минуту!

Да, это Шкловский, профессор. Ни я, ни отец звонка не слышали.

Отец снимает фуражку.

Профессор Шкловский прошел к матери в комнату, а мы с отцом остались сидеть в столовой.

Стояла перед нами стена – картина. Невольно смотрел на нее отец, и лицо его хмурилось. Но было и другое выражение на его лице. Труднообъяснимое…

Он ждал Шкловского, держа фуражку на коленях.

…Профессор Шкловский отвел отца в сторону.

– Я должен вам кое-что сообщить, – сказал он побледневшему отцу, – считаю своим долгом.

– Что-нибудь серьезное? – встревожился отец. – Неужели что-нибудь серьезное?

– Скажите, сколько времени ее косит таким образом?

– Месяца два… – сказал отец упавшим голосом.

– Она не перегружала себя физически, не поднимала тяжестей?

– Ну что вы… я бы не посмел…

– Видите ли… – сказал профессор, – по моему мнению, она совершенно здорова. Я трачу свое время, вы тратите деньги, я смею заявить: она нисколько не больна.

– Как?! – У отца был растерянный вид.

– Вполне возможно, она сама верит в свою болезнь, но это, как вы сами понимаете, другое…

– Я ничего не понимаю, – сказал отец.

– Представьте, такое случается. Мне приходилось наблюдать, – вздохнул профессор.

– Что случается?

– Лень элементарная. Простите, эгоизм…

– Я вас не понимаю.

– Мне некогда. Денег, прошу вас, не надо. Ни в коем случае.

Он взял с вешалки шляпу.

– Я в полном обалдении, – развел отец руками.

– Здесь я вам не помощник, – сказал профессор.

– Объясните мне, все объясните, – сказал отец.

– Ну, что вам объяснять, – сказал профессор, – это долго.

– Не долго, – сказал отец.

– Долго, – сказал профессор.

– Это у нее внушение? – спросил отец.

– Это другой случай, – вздохнул профессор.

– Другой? – сказал отец. Вид у него был жалкий.

– Женщины требуют к себе внимания, – отвечал профессор, пытаясь пройти, – они многого требуют. Однообразная домашняя работа их утомляет, они ищут выхода, находят его по-разному…

– Не хотите ли вы сказать, что жена моя вполне здорова? – сказал отец, загораживая дорогу.

– Вот именно это я и хотел вам сказать.

– Доктор, вы не шутите? Я своим ушам не верю! Ведь были врачи! Массажист Кукушкин брал по пять рублей в день! Он накладывал ей горячий парафин на спину, он месяц накладывал ей парафин на спину, профессор!

– Кукушкин ей не нужен, – сказал профессор.

– Кукушкин брал по пять рублей, – повторил отец. – За что же он их брал?