Общий характер и периоды историографии. Приступая к классификации многочисленных памятников средневековой западной историографии, надо оговориться, что они настолько разнообразны у разных народов средневекового мира, что трудно установить периоды развития исторической литературы за десять веков. Несомненно, что средневековая историография как проявление общественной жизни имеет постепенное движение, хотя не всегда правильное. Духовная жизнь не умерла с падением Западной империи. Последняя завещала т. н. средним векам свой государственный строй, литературный, обработанный, хотя уже мертвый язык и свое право. Религиозное же содержание было дано самими германскими народами, которые пронизали собой все области истории, принимая христианство в той или другой форме. Влияние латинского языка было так могущественно, на нем говорила и писала такая масса покоренных, что необработанные языки германского разрозненного племени не только не решались вступать в борьбу с ним, но как бы растоплялись под его могущественным влиянием. Скоро после сближения почувствовалась уступка и со стороны латинского языка, который стремился получить большую сферу распространения. Он стал подделываться под местные языки, и не только под германские, но под романские говоры: итальянский, галльский, иберийский. Это столкновение породило национальные языки. Но они долго не могли сделаться орудием для выражения летописного сказания, где исключительно и всецело почти семь веков господствовал латинский язык.

Три периода. Первый период средневековой историографии был латинский по языку, но с участием национального элемента по содержанию. Исторические произведения тогда были величайшей редкостью; изложение напоминало последнее время упадка античной литературы. Образованность ослабевала с годами; духовная жизнь, постепенно замирая, наконец иссякла. Не только в обществе грамотные люди были редкостью: правители и короли были безграмотны. Длинноволосые Меровинги едва считали по пальцам, а чтение для них было недоступной мудростью; вместо подписи они ставили крест, палку. Для этого времени особенно ценны сколько-нибудь содержательные летописи, писавшиеся с целью сохранить для потомства обрывки народных германских преданий и процесс утверждения новых народов в пределах империи. Когда на развалинах империи сложились новые государства, когда, другими словами, она разделилась на части, то историография лишилась того интереса, которым она некоторое время выделялась; широким задачам уже не было более места. Средневековая историография стала расплываться в массе мелких частных интересов; летописи стали говорить не об истории страны, а об одном лице, городе, церкви, монастыре. Мысль скудела, интересы более и более сужались, и через пятьсот лет после произведений Иордана (500–560), Григория Турского (540–594), Исидора Севильского (570–636), Беды Достопочтенного (673–735), Павла Диакона (720–799) историография становится неузнаваемой. Таким образом, первый период историографии не развивается, а постепенно падает; значит, она жила прежним импульсом и была как бы продолжением античной историографии, старалась по мере сил подражать ей.

Когда падение ознаменовалось забвением приемов и пустотой содержания, летопись на Западе начинает возрождаться сама по себе. Органом ее исподволь начинают служить народные языки, но большинство хроник второго периода составлены на варварской латыни. По способу изложения и содержания эти произведения имеют примитивный характер. Остались одни жалкие обломки: здесь был голод, там гроза, здесь пожар, тут мор, там выстроили церковь, а здесь прибыли пилигримы, где-то наречен новый епископ, а в другом месте завелся новый диакон. Чем свободнее автор владеет языком, тем, конечно, изложение живее и сам материал как бы просится под руку. А жизнь между тем давала много свежих идеалов. Уже занялся расцвет средневековой истории, эпоха общин, рыцарства, крестовых походов, папской теократии, восторжествовавшей после борьбы с империей. Таланты писателей были слишком мелки для достойного воспроизведения эпохи. Хронисты не только не доросли до понимания общего смысла явлений, что было бы понятно, но они не в силах были доступно и ясно изложить то, что совершалось перед их глазами. Но были и исключения. Только авторы — участники событий, много не мудрствовавшие, более искренние, оставили нам действительно замечательные произведения. Они все пишут на новых языках и много содействуют их литературному развитию; казалось бы, постепенно хор этих новаторов должен был бы заглушить чахлые болезненные звуки латинских хронистов, которые сами чужим мертвым языком заявляли свою отчужденность от окружающей жизни. Но случилось нечто иное.

Под влиянием преданий о славе Римской империи, особенно развившихся и упрочившихся в Италии, явилось стремление воскресить обстановку былой блестящей жизни, ее литературу, ее язык. Мы чувствуем приближение возрождения классицизма, упрочению которого содействовало открытие Петраркой великолепных памятников греко-римской литературы в разных городах Италии и в Сан-Галленском монастыре. Таким образом, национальному элементу, на основе которого могла бы развиться историография, был нанесен удар на заре его появления. Несомненно одно: если возрождение древнего искусства и литературы есть прогрессивное явление, есть само по себе прогресс для истории всеобщей, то собственно для средневековой историографии оно имело отрицательное значение; оно убивало ее, устраняя из нее все самостоятельное, оригинальное. Это явственно видно в средневековой историографии, которая вступает в третий период — псевдоклассический. Талантливейшие писатели тратят свои усилия на сооружение гигантских периодов с желанием подражать чуть ли не Цицерону; смысл и содержание их красноречия становится все более темным и запутанным; форма ставится выше содержания, в котором просвечивают атеизм с одной и сочувствие к аристократической республике с другой стороны. Звонкие речи — но на целых страницах они не могут передать толково ни одного факта. Обычная надутость и чопорность стиля лишает историка возможности высказаться, и только национальные мемуаристы и историки, предпочитающие народные языки, дают живой материал для исторической науки, например француз Комин и кастилец Айала, писавшие в конце XV в. Таковы судьбы средневековой историографии до Реформации, когда роли переменились и национальный элемент одержал победу, определив направление новой историографии. Подобно тому, как в восточной историографии лучшие произведения того времени, например персидская история Мархуда (1435–1498) от Адама до Тимура, написаны на персидском языке, а не на арабском, так на Западе все живое и думавшее искало нового слова у нового языка. Подделка под античный склад во всех сферах средневековой жизни не могла быть удачной, ибо слишком слабы были умственные силы XV в. в сравнении с тем богатым материалом, который давала классическая образованность; это были попытки карлика сравниться с колоссом; оттого лжеантичные историки не выдержали испытания при свете лучей Реформации.

Таким образом, периоды средневековой историографии четко разделить нельзя. Это видно из приведенного очерка. Можно только определить существенное содержание выдающихся исторических произведений каждого периода.

В первом национальная история, как непосредственное продолжение истории Римской; во втором — частная раздробленная хроника, но с допущением национального языка; в третьем лжеклассическая хроника с возможно широкой задачей.

Везде, где изложение дается на новых языках, чествуется присутствие жизни; автору становится легче; он пытается тогда обрисовать существенное