Лазарус уселся в машину и поехал. Миновав церковь, которую посещала его семья, он обнаружил, что правит на запад от Линвудского бульвара. Там он впервые увидел Морин…

И никогда ее больше здесь не увидит.

Никогда! Даже если вернется в прошлое и попытается избежать ошибок, которые допустил, – парадоксов не существует. Его ошибки уже вплелись в неизменную ткань пространства-времени, и все тонкости математики Энди, вся мощь «Доры» не могли этого исправить. На площади Линвуд он остановился возле Бруклин-авеню и подумал о том, что делать дальше.

Поехать на станцию и сесть на первый же поезд до Санта-Фе? Если хоть одна из просьб о помощи дошла через столетия, его подберут в понедельник утром – и война со всеми ее тревогами вновь сделается для него чем-то давним, а Дедуля и Морин забудут о Теде Бронсоне, недолгом знакомце.

Жаль, что у него не хватило времени, чтобы выгравировать последние послания; тем не менее хотя бы одно из них должно было дойти. Если нет, его будут ждать лишь в 1926 году. Но если же ни одно из них все-таки не дошло – а с этой возможностью следовало считаться, ведь он пытался воспользоваться отложенной почтой еще до того, как ее организуют, – тогда придется ждать до 1929 года и явиться на встречу в соответствии с договором. Проблем не будет; на близнецов с Дорой вполне можно положиться.

Но почему же ему так плохо?

Потому что это не его война.

Пройдет достаточно времени, и Дедуля узнает, что предсказание, которое он с презрением отверг, было чистейшей правдой. В свое время Дедуля узнает, что французская благодарность, на которую рассчитывали после лозунга «Лафайет, мы здесь!», была забыта и сменилась припевом «Pas un sou à l’Amerique!»[85]. Британская «благодарность» будет такой же. Между нациями благодарности нет и никогда не было. Это я сочувствую немцам? На кой черт они мне сдались, Дедуля? Нет! Самое сердце немецкого общества разъедает гниль; эта война породит другую, и в ней немцы будут творить зверства в тысячи раз страшнее нынешних: построят газовые камеры, над Европой потянется запах горящей человеческой плоти, запах преднамеренного злодейства, протянувшегося через века…

Но об этом он не сможет рассказать ни Дедуле, ни Морин. Нечего даже пытаться объяснить им, что к чему. Самое лучшее в будущем то, что оно всегда неизвестно. Одна из лучших особенностей Кассандры заключалась в том, что ей никогда не верили.

А потому – разве так уж важно, чтобы два человека, не имевшие никакого представления о том, что известно ему, поняли, почему он счел эту войну бесполезной?

Но это было важно – на самом деле это было чрезвычайно важно.

Лазарус ощутил слева под пиджаком легкую тяжесть пистолета. Это средство должно защитить его золото – тот самый металл, который он в грош не ставит. А еще с его помощью можно поставить точку…

Прекрати дурить, глупец! Ты не хочешь умирать, ты просто хочешь оправдаться перед Дедулей и Морин… главным образом перед Морин.

Призывной пункт оказался в главном почтамте. Было уже поздно, но он еще работал, и снаружи вилась очередь. Лазарус заплатил доллар старому негру, чтобы тот посидел в его машине; предупредил, что на заднем сиденье лежит саквояж, обещал еще один доллар, когда вернется, но не стал говорить о том, что в саквояже и жилет с деньгами, и пистолет. Лазаруса больше не беспокоили ни деньги, ни машина – пусть украдут. Он встал в очередь.

– Имя?

– Бронсон Теодор.

– Имеешь боевой опыт?

– Нет.

– Возраст? Нет, дату рождения. И постарайся, чтобы она была до пятого апреля тысяча восемьсот девяносто девятого года.

– Одиннадцатое ноября тысяча восемьсот девяностого года.

– Что-то не похоже – ну да ничего. Возьми эту бумагу и выйди в ту дверь, там найдешь мешок или наволочку. Раздеваешься, все кладешь в мешок. Будешь носить в нем цивильную одежду. А эту бумажку отдай кому-нибудь из докторов и делай все, что они тебе велят.

– Благодарю вас, сержант.

– Свободен. Следующий.

Доктору в военной форме помогали шестеро в гражданской одежде. Лазарус правильно прочел карточку Снеллена, но доктор его как будто не слушал – похоже, здесь отсеивали только доходяг. Отказали лишь одному мужчине, у которого, на взгляд Лазаруса, была последняя стадия чахотки.

Только один из врачей честно пытался отыскать какие-нибудь дефекты.

Он заставил Лазаруса наклониться, раздвинул его ягодицы, поискал грыжу, заставил покашлять, а потом ощупал живот.

– А что это твердое справа?

– Не знаю, сэр.

– Тебе вырезали аппендикс? Ага – вот шрам. Я его скорее чувствую, чем вижу, он едва заметен. У тебя был хороший хирург; вот бы попасть к такому, если понадобится. Наверное, просто фекальная масса. Прими дозу каломели, и утром все будет в порядке.

– Благодарю вас, доктор.

– Не стоит, сынок. Следующий.

– Подымите правые руки и повторяйте за мной… Вот вам повестки. Чтобы все были на станции завтра утром к семи. Предъявите повестку сержанту. Он скажет, куда идти. Если кто-то потеряет повестку, все равно приходите… Иначе дядя Сэм придет за тобой. Ну и все, ребята, теперь вы солдаты. Выходите в ту дверь.

Машина стояла на месте. Старый негр вылез из нее.

– Все в по’ядке, капитан?

– Безусловно, – радостно подтвердил Лазарус, вынимая долларовую бумажку. – Только не капитан, а рядовой.

– Значить, вас взяли. Тада я не могу заб’ать этот долла’.

– Почему? Он мне не нужен – теперь за мной будет приглядывать дядя Сэм, он обещал мне двадцать один доллар в месяц. Вот тебе еще один, купи джину и выпей за здоровье рядового Теда Бронсона.

– Так я и сделаю, капитан… то есть ‘ядовой Тед Бронсон. У меня белый билет… получил еще до того, как вы ‘одились. Знаете, заби’айте-ка свои деньги и лучше повесьте там кайзе’а.

– Попробую, дядюшка. Хорошо, бери пять долларов, неси в свою церковь – и пусть за меня хорошенько помолятся.

– Ну… ‘азве что так, капитан-’ядовой.

Лазарус катил к югу от Мак-Джи и ликовал. Не обращай внимания на досадные мелочи, наслаждайся жизнью. «Кэти, прекрасная Кэти…»

Он остановился у аптеки, подошел к табачному прилавку, приметил полупустой ящик с белой совой и купил оставшиеся сигары вместе с ящиком. Потом приобрел упаковку ваты, пластырь и – повинуясь импульсу – самую большую и красивую коробку конфет.

Машина стояла под фонарем. Он не стал трогаться с места, сел на заднее сиденье, достал из саквояжа жилет и перочинным ножиком начал распарывать его, не опасаясь, что его увидят. Пяти минут хватило, чтобы уничтожить результаты многочасового портняжного труда: тяжелые монеты, звякая, падали в ящик из-под сигар. Он прикрыл их ватой, закрыл ящик и обмотал пластырем. Изрезанный жилет, пистолет и билет на запад отправились в канализационный люк, а с ними канула и последняя из тревог Лазаруса. Он улыбнулся, встал и смахнул пыль с коленей. Сынок, ты стареешь – ничего удивительного, если жить так осторожно!