Его похитила церковь, продолжает Друид, все эти жалкие священники и монахи, которые засели в кельях, чтобы переписывать Библию, а сами любили только золото и власть! Воры и педофилы, которые начали вершить извращения! Но она еще отомстит за себя! Она спалит их всех своим священным огнем!

Сти вскакивает. Я тут жопу уже отморозил, слушая всю эту чушь! — кричит он. Увидимся в машине! Он уже поворачивается, чтобы идти вниз по склону холма, — но тут поднимается и коротышка, он запускает руку под куртку…

А потом Барри сползает на землю ничком. Вскоре — тихонько, но быстро — кончики его волос загораются от костра, и на них вспыхивают язычки пламени, как на свечках на праздничном торте. Он громко храпит. Все заливаются смехом, даже Сти, даже косоглазый коротышка.

— Кажется, кто-то накушался, — говорит Друид.

— Да уж! Но я бы не стал его винить, — говорит Дино. — Эта трава просто убойная, блин!

— А это не трава, дружок. — Тут Друид издает громкий грудной смех. — Это героин.

Он снова смеется, и все остальные тоже, они смеются и смеются — все смеются!

Только Карлу грустно — очень грустно.

А потом начинается крик.

— Мне просто интересно, все ли будет в порядке… — говорит Джикерс за кулисами.

— Не думаю, что кто-то пострадает, — отвечает Рупрехт. — Хотя, конечно, некоторые структурные повреждения не исключены.

— О боже, — тихонько хнычет Джикерс.

Но слишком поздно: Титч уже объявляет их номер, и вот они все выходят на сцену. Лампы горят так ярко — и так жарко! Но даже сквозь этот теплый свет он как будто чувствует ледяной взгляд родителей, жадный блеск в их глазах — они ведь ждут, что он отлично проявит себя на новом поприще, и хотя он не видит их и невзирая на то, что ему сейчас предстоит делать, он изображает на лице жидковатую улыбку и адресует ее огромной безликой темноте зала.

Два дня назад, когда Джикерс в одиночестве поедал свой ланч в школьном дворе, как он делает ежедневно, к нему подсел Рупрехт и сообщил, что собирается снова собрать квартет. Джикерса удивила эта новость — после всего, что недавно произошло. Но потом Рупрехт объяснил ему почему. С помощью квартета он хотел передать сообщение для Скиппи. Я понимаю, это звучит странно, сказал он, но дело в том, что за этим стоит некий звуковой научный принцип… И тут он стал сыпать разными именами ученых, живших в девятнадцатом веке, которые, кажется, пытались заниматься чем-то подобным. Но вот в чем они ошибались, продолжал Рупрехт, они представляли себе, что мы, наш четырехмерный мир с пространством и временем находится здесь, а другие измерения — где-то там, а это означало, что им требовалась какая-то магическая субстанция, чтобы как-то навести мосты над пропастью между этими двумя мирами. Но на самом деле никакой такой субстанции и не нужно — или, вернее сказать, согласно М-теории, самая обыкновенная материя одновременно и является этой магической субстанцией! Тут он умолк, сверля Джикерса глазами, сверкавшими, будто фейерверк “огненные колеса”.

Струны, сказал он. Если они волнообразно движутся в одну сторону, то создают материю, а если в другую — то создают свет, или атомную энергию, или силу тяготения. Но в любом случае эти волнообразные движения происходят в одиннадцати измерениях. Каждая струна — это как бы кордебалет, разделенный пополам сценическим занавесом, так что одна часть находится в нашем мире, а другая прячется в высших измерениях. Та же самая струна, из которой получается один кварк одного атома, например рукоятки твоей теннисной ракетки, в то же самое время вращается где-то в совершенно иной Вселенной. Ну а раз каждая струна наполовину находится по ту сторону завесы, то неужели невозможно каким-то образом переслать сообщение по этой струне — с нашей стороны на ту, которая прячется с другой стороны?

Ну как будто две жестяные банки, которые связали вместе? — спросил Джикерс.

Именно! — ответил Рупрехт. Вот видишь, тут нет ничего особенно сложного. Встает лишь вопрос: как этого добиться. Но вот тут-то выходит на сцену наш квартет.

В книге Лоджа, объяснил он, солдаты из Страны лета (так они сами называли тот свет) сообщали, что могут слышать некоторые музыкальные номера, исполнявшиеся в Альберт-холле. То, что они слышали, — это была музыка, которую передавали по радио. Очевидно, некое сочетание акустических и архитектурных особенностей и радиочастот обладает “амфибионтными” свойствами, позволяющими им достигать других измерений. Насколько я понимаю, тут должен быть задействован какой-то симпатический резонанс. Значит, самое сложное здесь — найти эти самые амфибионтные частоты. Когда-то прибегали к помощи медиумов — таких людей, которые находили их чутьем, интуитивно. Ну а мы можем обойтись без посредничества таких медиумов, просто немного перенастроив Волновой Осциллятор Ван Дорена, и передадим наше звуковое послание на все возможные частоты — одна из которых, без всякого сомнения, должна быть слышна и умершим…

Слушая, как он излагает свой план, Джикерс понял, что Рупрехт окончательно сбился с пути. Его эксперименты всегда казались Джикерсу довольно нелепыми; но все же раньше он и сам порой вынужден был признать, что они не лишены каких-то будоражащих, хоть и мимолетных точек соприкосновения с действительностью. Но вот это — это чистое наваждение, и ничего больше.

Так зачем же — зачем, зачем, зачем! — он согласился? Нет, нельзя сказать, что ему не жалко было Рупрехта в течение последних нескольких недель, и, разумеется, он тоже тяжело переживал то, что случилось со Скиппи. Но он невольно думает о том, какими огромными неприятностями все это обернется, да еще прямо на глазах у родителей! Деннису и Джефу хорошо — им не надо бояться за свою академическую успеваемость. Но сам Джикерс — он ведь ставит под угрозу собственное будущее! Зачем? Почему?

Но, задавая себе этот вопрос, он и сам знает ответ. Он поступает так именно потому, что это бессмысленно, глупо и совсем ему не подобает. Он поступает так потому, что как раз так он никогда ни за что бы не поступил, потому что вести себя так, как он вел себя всегда — следовать правилам, проявлять усердие, быть хорошим, будто мальчик, заказанный по каталогу, — все это в последнее время стало зиять пустотой. Возможно, это как-то связано с тем, что отец уволил мистера Фаллона, хотя Джикерс упрашивал его не делать этого; а может быть, его стали преследовать леденящие подозрения, что отец любит вовсе не его, Джикерса, а просто Лучшего Ученика, и что если бы его самого вдруг похитили и подменили Лучшим Учеником, то отец вовсе бы о нем не грустил.

Так или иначе, он стоит здесь. Он обводит взглядом сцену: остальные три участника квартета приводят в готовность свои инструменты, треугольник Джефа слегка колышемся из стороны в сторону, будто лист, ожидающий порыва ветра; над мундштуком фагота чуть видна усмешка Денниса; Рупрехт очень медленно дышит, глядя куда-то в конец зала, а на коленях у него лежит изувеченная валторна, на которую Джикерс до сих пор не может глядеть без содрогания; вот наконец и отец Лафтон, бедный, ничего не подозревающий отец Лафтон, вот он поднимает дирижерскую палочку… И странное дело — хотя Джикерс прекрасно знает, что Рупрехт заблуждается, что эта затея непременно провалится, тем не менее в это самое мгновение — при ярком свете ламп, в нервозной обстановке, в окружении толпы родителей и священников, собравшихся в субботний вечер в спортзале, — действительность вдруг представляется совершенно ненастоящей, а то, что, напротив, совсем недавно казалось ненастоящим, внезапно как будто становится гораздо ближе…