Должен признать, что мне не хватало дружеских обедов у паши и теперь я находил новых европейских собеседников только изредка, обычно в кафе и гостиничных барах у Джема-эль-Фна. Эти люди были не всегда из лучшего общества, они скорее напоминали мелких рэкетиров и бродяг, которые собираются везде, где почитаемый нами закон слаб или уничтожен. У меня не было на них времени. Даже в одиночестве, тоскуя по цивилизованному обществу, я считал ниже своего достоинства общаться с ними.

Из всех моих прежних знакомых лишь юный поклонник, месье Жозеф, посмел нарушить правила, обрекшие меня на одиночество. Месье Жозеф посоветовал мне немедленно возвращаться в США и предложил связаться с американским консулом. Он говорил, что это настоящая дикость — актеру моего уровня приходится терпеть подобные оскорбления. Потом он усмехнулся и вспомнил некоторые сюжетные перипетии из «Закона ковбоя», заметив, что у меня, несомненно, уже есть какой-то отважный план. Он утверждал, что хочет эмигрировать, посетить Дикий Запад и там подражать своему герою. Я вполне разумно ответил, что есть варианты и похуже этого. В Европе многие его соплеменники присоединялись к коммунистам. Месье Жозеф сказал, что хочет поговорить с пашой и переубедить его. Эль-Глауи, несомненно, поймет, какую дурную славу он может приобрести, так унижая меня. Я поблагодарил молодого еврея и ответил, что еще не опустился до того, чтобы полагаться на помощь других. Надеюсь, эти слова не показались ему грубыми или вызывающими.

Я решил жить своей жизнью согласно обычному распорядку, продолжал молиться и, как всегда, посещал мечеть, обыкновенно Кутубию, в прохладных помещениях которой я обретал душевный покой. В этой мечети бывали самые выдающиеся городские интеллектуалы. Кутубия, с ее мягкими старыми камнями и выцветшими мозаиками, — символ Марракеша. Ее может заметить издалека любой всадник, въезжающий в город. Это — воспоминание о великом прошлом Марракеша, художественной и литературной столицы мавританского мира. У стен мечети собираются продавцы книг, которые и дали название этому зданию; они ставят там и сям свои киоски и торгуют древними святыми сочинениями, Коранами в изысканных изданиях, изящно отпечатанных, в золотых, зеленых, красных и синих переплетах из шелка и мягкой кожи, которой славится Марокко. Однажды в субботу я вышел из мечети и стал разглядывать разнообразные свитки, болтая о пустяках с продавцами (они были мне хорошо знакомы) и рассматривая наполовину чистые гроссбухи или случайные французские издания, которые считали достаточно значительными, чтобы продавать их рядом с книгами веры, ибо в Марракеше, как нигде во всем Марокко, относятся к религии просто и преданно, но чрезмерное благочестие считается здесь дурным тоном. Вот и все, что осталось от блестящей славы Альгамбры… Когда я потянулся к знакомой книге, каким-то ориенталистским измышлениям популярной романистки, которая считала, что жители Магриба были наследниками всех добродетелей и, как ни странно, потомками исчезнувшего народа Атлантиды, рядом со мной точно по волшебству появился мистер Микс, словно дьявол в пантомиме, и спросил, не тратя времени на вежливые фразы:

— А сможет один из этих твоих самолетов долететь до Танжера, если на нем будет стоять нормальный двигатель?

— Конечно. — Я озадаченно посмотрел на своего симпатичного африканского друга, который явно разработал некий план. — Нам, полагаю, придется испытать машину. Но дальность полета будет выше, чем у большинства доступных самолетов. Если предположить, что мы найдем двигатель хорошего качества.

Неужто их все-таки привезли из Касабланки?

— Можешь ты, к примеру, переделать приличный автомобильный двигатель? — поинтересовался он.

Я сказал ему, что это зависело от самого механизма. Но я научился импровизировать в Одессе и Константинополе. Я полагал, что мог заставить почти любой двигатель проделывать почти любую работу. Правда, я поспешил, использовав слишком тяжелый мотор в одном конкретном самолете. Но я учился на своих ошибках.

— Но потребуется немного времени, — предупредил я, — чтобы все доработать и проверить.

— Тогда тебе лучше заняться делом как можно скорее, — сказал мой верный негр, — у меня такое чувство, что наш общий работодатель вот-вот доберется до тебя.

Я отвел его в сторону от любопытных продавцов книг, хотя они не могли понять ни слова из наших разговоров на английском, и спросил, что же он имел в виду. Мистер Микс ответил, что сейчас не время разыгрывать невинность. Очень похоже, что нас сварят в одном котле в четверг днем.

— Я хочу занять место пассажира, — сказал он, — когда ты взлетишь. До тех пор я буду держаться поблизости. Когда ты решишь бежать, я тоже сбегу.

Меня снова тронула его преданность. После всего пережитого мой темнокожий приятель не утратил честности, добродушия, беспечности; он с прежней радостью смотрел на мир. Хотя многие из его красочных фраз ничего для меня не значили, я восхищался ими. Я привык не вдумываться во все, что он говорил, так как чудные иронические выражения мистера Микса порой имели смысл только для него одного. Я пообещал, что он станет первым пассажиром, когда я поднимусь в воздух. Это его не вполне удовлетворило, и мистер Микс собирался сказать что-то еще, но передумал, бросил взгляд в сторону входа в мечеть и прошептал, что встретится со мной позже. Он исчез, а я без малейших оснований почувствовал приступ беспокойства. Я решил побродить по Джема-эль-Фна и восстановить силы чашечкой кофе в «Атласе». Еще не пробило полдень, и я не ожидал там увидеть приятелей, но мне надо было как-то успокоиться.

Марракеш, так же как и Голливуд, — это город иллюзий. Вокруг, конечно, происходят банальные события, иначе иллюзия не могла бы продлиться, но вызывающий галлюцинации свет, мерцание камней и штукатурки, спрятанные в укромных уголках фонтаны и внутренние дворики, в которые попадаешь совершенно неожиданно, дружелюбие и общая открытость людей — все это делает два города очень схожими. Голливуд — прекраснейший пример мавританского влияния на нашу цивилизацию. Без Альгамбры не было бы голливудского стиля. Без мавров западный жаргон оказался бы совсем другим; ведь ковбои позаимствовали его у пастухов, а пастухи — у арабов. Отправьтесь в Мексику. Поезжайте в Гвадалахару — Вади-эль-Джар[713] означает на арабском то же, что на языке майя. Испанцы принесли Карфаген в Южную Америку. Результат очевиден. Сегодня мы видим только самые романтичные стороны Карфагена и заимствуем их для своих фантазий. Но в действительности (думаю, мне удалось это показать) все иначе. Мы живем в эпоху иллюзий. Искусство иллюзий стало основой индустрии двадцатого столетия. Даже наше богатство оказывается иллюзией. Оно может исчезнуть в любой момент. Мусульмане подготовлены к этому. Мы, христиане, этого боимся. Мы верим в прогресс. Мусульмане верят в более основательные вещи, в отличие от жителей Запада, которые из арабской астрономии узнали подлинное послание небесных сфер — мы должны жить по законам естественного порядка. Мусульмане говорят: по какому праву мы хотим так радикально изменить Божий мир? Но я полагаю: наша судьба — стать участниками перемен. Многое требует улучшения. Их иллюзия не более и не менее ценна, чем наша. Все сводится к темпераментам и предпочтениям. Я оказался на земле смерти, и Анубис был моим другом. Я заглянул в черную душу мира. Я испугался. Я вернулся на землю жизни, и моя весть — весть, полученная от богов. Мы должны добиться искупления. Мы должны стать сильными. Мы должны превратить свою человечность во что-то положительное и устойчивое. Мы должны снова шагать под знаменем Христа. Но сначала мы должны познать себя. Сначала мы должны научиться управлять своими судьбами. Теперь я это понимаю. Неужто такова Божья кара? Явить мне истину лишь перед тем, как я умру? Показать ту малую часть правды, которую я искал всю жизнь? Они вложили кусок металла в мое тело. Тот штетль не был сном. Я все еще ощущаю его запах. Чувствовалось слишком много страха. Мне это казалось невыносимым. В мире не должно быть столько страха. Я упустил какую-то мелочь, иногда думаю я; пожалуй, это все может объяснить…