Что ж… голая, заслуженная правда: всё так, Лера, женщин бесконечная вереница, детей обязан любить и оберегать, но я к этому уже и сам пришёл, благодаря тебе же, но во всей этой тираде прозвучало главное, адски важное для меня сообщение: «Что за наплевательское отношение к людям, которые тебя любят, которым ты дорог?». И к этим людям она совершенно точно, чётко и ясно причислила себя!

На меня снизошло озарение: не переставала любить меня моя Лера, потому и вытащила дважды за последние дни! Она чувствует меня, как и прежде, чувствует, потому что любит, потому что я дорог ей, так же как и был раньше! Мы связаны, и ни один наш бредовый поступок так и не нарушил этой связи! Господи, какие же мы глупцы, сами придумываем себе страсти, боли и терзания, хотя на самом деле причин для них или вовсе нет, или же они настолько ничтожны, что их легко можно превозмочь, преодолеть!

Она ведь попросила время, мне просто нужно было ждать, набраться терпения и ждать, пока она найдёт для нас обоих выход так же, как делала это раньше, а я вместо этого бросился во все тяжкие: изменил ей не с кем-нибудь, а с Габи, а потом ещё и чуть дважды не убил себя!

И как она правильно сказала о детях: мои руки должны вести их в этот мир! Это так! Мои руки и ничьи другие, ни женские, ни мужские, своих детей я должен вести сам! Почему мне самому ни разу не пришла в голову эта простая, но такая важная мысль? Вот, например, вчера, когда я прощался с дочерьми?

Уже не важно. Всё это в прошлом, полном серого бреда ошибок, туман в голове рассеялся, я чётко вижу и понимаю, что должен делать, и что именно всех нас ждёт впереди.

Поднимаюсь, целую Леру в щёку со словами:

— Я понял тебя. Прощай.

Я еду не домой, не в дом Габриель, не в свой любимый дом на берегу, где теперь никого, кроме Эстелы нет. Я несусь в свой офис — у меня полно работы, и первое, что я сделаю — снесу на фиг постылый дом — материальное воплощение моих самых скверных скверностей.

Следующая задача за домом — мои истерзанные руки, и это, вынужден отметить, тот ещё мрак… Разумеется, кромсая их, я не думал о том, что когда-нибудь придётся ложиться в постель с женщиной. Но теперь, когда факт самоизуверства свершился, у меня не оставалось иного выхода кроме как закрыть шрамы татуировками.

— Алекс, друг, пусть нормально заживёт, ты глянь, у тебя вот тут кровит ещё! — сопротивляется моему мазохизму Кай-татуировщик.

— Это в одном только месте! У меня времени нет ждать, через три дня всё должно быть готово!

— Алекс, к чему такая спешка? Ведь наверняка же из-за бабы! Так ни одна из них не стоит таких измывательств над собой!

— Одна стоит, — сообщаю уверенно.

— Тааак. Ладно. Будет больно.

— Я понял, потерплю.

Конечно, потерплю: ни одна физическая боль не сравнится с той болью души, в какой я проживал большую часть своей жизни, так что я уже привит, и надо этим пользоваться — хоть какой-то толк от моей горемычной прошлой жизни.

— Что набивать будем? Эскиз есть?

— Нет. Ничего нет. Набивай что хочешь, мне важно шрамы закрыть, а что там будет… неважно.

— Тёлочку с большими сиськами хочешь и смеющийся череп? — Кай любит пошутить.

— И того и другого у меня в жизни навалом, давай что-нибудь нейтральное. На твой выбор.

— Орнаменты племени тумба-юмба уже в печёнку въелись… — вяло тянет Кай. — А давай нарисуем тебе цветы и… бабочек, хочешь?

— Бабочки — это для девочек, нет? Ты б мне ещё кошечку предложил! — хмурюсь.

— Тогда птиц. Стаю разлетающихся птиц — это то, что надо, друг! Это будет круто, и как раз самые страшные места и закроем! — глаза Кая блестят, воодушевлённые его уверенностью в своей гениальности. И он действительно талантлив, только слишком болтлив.

— Давай птиц. Птицы так птицы, — соглашаюсь.

В тот день на моих руках зацвели белые цветы сакуры и разлетелись живые птицы, скрывая под собой моё неблагоразумие и малодушность, оставаясь, тем не менее, напоминанием о совершённых ошибках и их цене.

Ровно месяц ушёл у меня на приведение своей жизни и самого себя в порядок, ровно тридцать дней отделяли период мрака от очередной порции счастья, уготованного мне судьбой.

Я приехал за своей семьёй, когда Леры ещё не было дома. Это был красивый июльский вечер, днём прошёл дождь, но тротуары уже высохли. Мягкий и совсем не палящий в это вечернее время солнечный свет щедро заливал широкую улицу Ботелла — городка, в котором всего один месяц прожила моя сбежавшая невеста.

Да, сегодня у нас очередная свадьба, на которую, как обычно никого не позовём, воссоединение заблудших душ.

В её синих глазах не было удивления, когда она заглянула в мои, чтобы узнать, зачем явился, и я понял: она ждала! Она всё это время ждала меня, своего мужчину.

— Прости меня, я виноват. Я оступился, но ты не дала мне упасть. Твоя рука, как всегда была рядом, как всегда дала мне ухватиться за себя и жить дальше. Позволь мне вернуть тебя, позволь мне жить с тобой!

Но Лере оказалось мало этих слов, ей, очевидно, нужно было выговориться, вывалить на мою голову все мои грехи, но у меня в тот действительно счастливый момент не было желания выслушивать её причитания. Мне хотелось петь, и я пел нашу песню, ту самую, которая когда-то соединила нас, которая однажды стала моим проводником в лабиринте жизни и смерти, которую не так давно мы подарили Марку в день его счастливого бракосочетания.

И она простила, как всегда… Простила давно, давным-давно, а в тот солнечный день только покорно приняла меня — свою судьбу, теперь уже навсегда. Мы оба знали, что ошибок в нашей жизни больше уже не будет, по крайней мере, таких страшных.

Lights & Motion — Aural

Следующие два года моей жизни сложно назвать полноценным счастьем — слишком много всего осталось позади, но определённо, это всё-таки было счастье. Не такое, какое мы знали раньше: сумбурное, страстное, несдержанное, теперь оно было другое — спокойное, размеренное, мудрое. Меня не рвало на части от вечно неудовлетворённого сексуального голода, но в моём сердце теперь жила настоящая любовь, не та, которая бывает в юности, а та, которая возможна лишь в зрелости — осознанная, испытанная, измученная, но верная. Хотя, что в юности, что в зрелости, я всегда чётко знал, чего хочу — простой жизни с одной единственной любимой женщиной, моей женой, Валерией.

Лера простила. Нашла в себе силы, отыскала для нас обоих единственно возможный путь и повела по нему обоих.

Я слаб. Духовно слаб. Изломан внутри. Но знает об этом лишь один человек — моя Лера, больше никто. Но даже ей известно не всё. А если бы знала, хотела бы она меня, как прежде? Теперь уверен, что да.

Мы живём тихой спокойной жизнью, ничего не планируя, не загадывая. В первые месяцы даже думать боимся о планах, просто живём, просто спим вместе, просто занимаемся любовью, и оба стараемся ни о чём не размышлять. Это помогает: дни проходят, боль забывается и физическая, и духовная, всё случившееся отдаляется, растушёвывается на подложке жизни, называемой «прошлым».