Первым выбираю Алёшу. Парень живёт в тесной рентовке вместе со своей девушкой вот уже второй месяц, пробуя на вкус самостоятельность. Алёше 17, а через год он сможет снять со своего счёта оставленные ему деньги и потратить их так, как посчитает нужным сам, а не так, как видит его становление упёртая пуританка мать…

— Фигово выглядишь, — заявляет мне внезапно сильно повзрослевший за эти месяцы Алексей.

— Всё нормально, нужно отдохнуть, — отвечаю и почти не вру, смотря, что подразумевать под отдыхом…

Но не эта мысль давит мне грудь в тот момент, а внезапное понимание того, что вот он юный 17-летний мужчина, поступает так, как диктует ему сердце — пусть в нужде и лишениях, но главное с ней…

А ведь мне тоже было тогда семнадцать, и я тоже вступал в наследство… Ведь мог же я забрать её с собой? Мог или нет?

Мне нравится его девочка — зеленоглазая веснушчатая фея, разглядывающая меня с женским интересом, но сдержанно и, скорее, с любопытством, словно не веря своим глазам, будто впервые видя, что такие чудеса вообще бывают.

Я крепко обнимаю Алёшу, и он, уже совсем не ребёнок, почти ловит меня с поличным:

— Такое чувство, Алекс, будто мы прощаемся сейчас навсегда…

— И это следует делать всякий раз, ведь мы никогда не знаем, что будет завтра… Я очень тебя люблю, сын! Слушай своё сердце, ладно?

— Ладно… — и глаза его увлажняются — такой же чувствительный и проникающий глубоко, как и его мать.

И уже уходя, я слышу негромкое наблюдение:

— У тебя такой красивый и странный отец!

— Не странный он. Он — хороший, — отвечает мой сын своей юной женщине.

Теперь самое сложное — девочки. Они там же, где и ОНА, а ОНА не должна меня видеть всё по той же причине — прочтёт как самую простую и открытую книгу, всё увидит по глазам и снова остановит. Но не на этот раз, Лерочка. В этот раз я не дам тебе такого шанса. Машину ты не остановишь, а меня тем более.

Валерия открывает мне дверь, но я здороваюсь, не глядя ей в глаза, прячу их и вполне успешно. Она несколько заторможено отвечает мне, где дети, показывая рукой направление — это наша первая встреча после моего неудавшегося самоубийства в джакузи и первая настолько странная встреча вообще. Мы оба, словно две глыбы льда, два человека, настолько далёких, что незнакомые прохожие на многолюдной улице Манхэттена в час-пик более близки, чем мы в эту секунду, но теперь это уже не важно.

Мне нечего ей сказать, и даже простое «Прости» произнести слишком сложно, ведь для этого придётся хотя бы раз взглянуть в её синие глаза…

Magdalene Flowers — Stockholm Syndrome

Я говорю о чём то с дочерьми, кажется, уверяю их в исключительной красоте и особенном уме, повторяю несколько раз, что они лучшие на Земле и признаюсь в том, как сильно люблю их. Целую обеих в лоб, и млею, прикасаясь ко лбу Сони… Говорят, родители любят своих детей одинаково, что они — как пальцы на руке, какого не лишись — больно будет одинаково. Всё враньё! Дети не пальцы, дети — живые существа с мыслями, эмоциями, поступками, улыбками и глазами, теми, которые действительно зеркала души… И Сонины глаза уносят меня в водоворот любви так же, как и Лерины! Лурдес другая: взрывная, эмоциональная, страстная, забавная; Лурдес — душа любой компании, её эпицентр и всеобщий объект обожания, подобно мне, своему отцу. Но нет в ней Сониной глубины, нет той спокойной мудрости в глазах, умения тонко чувствовать и сопереживать, улавливать тончайшие вибрации настроения собеседника… Эти глаза нельзя обманывать, эти глаза невозможно предать. Это Лерины глаза, это Лерина душа, это Лерино потрясающе искреннее умение любить, отдаваясь целиком и без остатка, не думая о тленном, и лишь беспокоясь о чувствах других людей.

Последний поцелуй, последний вдох и запах детской кожи и волос, такой приятный, такой сладкий, растворяющий сердце в щемящей нежности…

Время словно остановилось, прекратило свой ход, всё замерло вокруг, ожидая моего шага…

— Мне пора… — шепчу и получаю поцелуй в губы от Сони.

— Я люблю тебя, папа, — признаётся она.

— Я тоже тебя люблю, Сонечка, и тебя, моя крошка Лу, — снова повторяю сквозь слёзы. — Я всегда буду любить вас, вы всегда будете жить в моём сердце, помните об этом, всегда помните и любите сами, не запрещайте себе, слушайте сердце, оно не обманет…

Выбегаю из дома под проливной дождь… Это не просто дождь, это ураган с порывами ветра, вырывающими у деревьев ветки… До машины добираюсь уже весь мокрый, вместе с зажиганием автоматически запускается и радио, где, словно знак судьбы, AC/DC вопят свой Highway to Hell. Улыбаюсь — мне это нравится!

Трогаюсь, набираю скорость… Конечно, то, что я собираюсь сделать, произойдёт не здесь и даже не в черте города, место в моей голове уже обозначено, и до него примерно час пути, но вопли Бона Скотта вдохновляют меня…

Включаю звук на полную мощность, несусь на запрещённой скорости, но кого волновали бы штрафы на моём месте!?

Не сразу замечаю входящий звонок от Леры, она звонит уже не в первый раз — есть пропущенные, конечно, в таком грохоте не удивительно, что я не услышал рингтона. Вырубаю Бонна, но трубку брать не спешу — отчего то боюсь…

Но Лера настойчива, так настойчива…

Мой палец сам собой касается зелёной кнопки, рингтон умирает, и я слышу тот самый голос, любимый голос, самый сладкий во всём свете, самый желанный, самый звенящий, самый зовущий, он тихо просит меня:

— Останься!

Я отвечаю, говорю правду, признаюсь ей в том, что у меня на сердце:

— Не могу…

Но моя Лера всё уже знает, ведь чувствует же меня, как не прячься:

— Прошу, вернись, останься с нами, переночуй сегодня у нас, потом уедешь, куда захочешь!

Я молчу. Мне нечего сказать… потому что я потрясён, поражён в самое сердце… Господи, откуда она знает? Как?! Как она это делает?

— Прошу тебя, останься с нами! Один раз, сегодня. Обещаю, я ничего не спрошу и ни о чём не буду просить. Только переночуй здесь, под этой крышей! Останься! Останься!

Тишина… Торможу машину, потому что не в состоянии управлять ею, я в вакууме, я в небытие… Словно попал в чистилище, но всё ещё могу вернуться обратно, нужно лишь слушать голос и следовать за ним…

И вдруг слышу слова из песни, той самой… Самые главные слова, те, что однажды уже вернули меня обратно:

— I want you to staaaay…

Она поёт их тихо, голос срывается, он не сильный и не мощный, каким я его знаю, он рваный, он страдающий, он слабый от боли и отчаяния…

И, несмотря на всю решимость, на непоколебимую уверенность в том, что собирался совершить, я не могу его не послушать, этот голос… Не могу ослушаться, не в силах противиться ему, он сильнее меня, сильнее моей личности, моих желаний, моих болей и отчаяния, он сильнее всего и всех, и потому я подчиняюсь: