отчасти дополнение книги Каутского. Терпение покидает обвиняемого. Насколько он раньше улыбался и расшаркивался перед профессорами, настолько теперь он сыплет в ответ словами “ложь”, “неправда”, “более порядочные оппоненты” и т. д. Но страстный оппонент неуязвим. Он обвиняет г. Тарле в том, что тот старается, елико возможно, опозорить самого Каутского, приписывая ему взгляды, которые он и не высказывал. Далее отмечается произвольное сокращение некоторых цитат из Каутского, от чего они потеряли всякий смысл. Такое же неправильное пользование цитатами наблюдается и в других местах диссертации. Отзыв о Бентаме г-на Тарле доказывает, что он не понял даже французского текста Бентама, которым, несомненно, пользовался. Одним словом, излагая Т. Мора, по мнению г. Водовозова, г. Тарле не прибавил ничего такого, чего не было бы в самом шаблонном изложении “Утопии”. Между прочим оппонент остановился на изложении г. Тарле криминалистических воззрений Томаса Мора. И здесь диссертант не сказал ничего своего: так, напр., по вопросу о смертной казни г. Тарле буквально повторяет все то, что уже высказано покойным Кистяковским, и ни словом не упоминает, напр., о том, что Томас Мор уже поднял вопрос об условном осуждении, — надо полагать, потому, что это нигде не отмечено у предшественников диссертанта. Обвинение кончено. Это было самое жестокое обвинение, какое когда-либо пришлось выслушать молодому русскому ученому в стенах его alma mater» (Э[вензо]н С. История одного диспута. (Письмо из Киева) // Волынь (Житомир). 1901. № 233. 25 окт.). См. также: Диспут // Киевлянин. 1901. № 185. 15 окт.

815

Столь же скандальным было присуждение докторской степени историку Н. Д. Чечулину в 1896 г. См.: Водовозов В. Прискорбное событие в истории С.-Петербургского университета // Неделя. 1896. № 50. Стлб. 1623.

816

См. письмо Н. М. Бубнова, адресованное П. Б. Струве: «Мне не совсем легко исполнить Вашу просьбу, Петр Берн[гардович], ибо боюсь, что мой рассказ может показаться пристрастным, ибо 1) я не уважаю Тарле как человека и обеими руками подписываюсь под отзывом о нем Бердяева (в письме к Елене Гр[игорьевне] Б[ердяев]ой, находящемся теперь в моих руках): «я всегда считал Тарле человеком с мелкой душонкой и шарлатанскими замашками», 2) я возражал ему на диспуте, 3) по-моему, книга так невероятно, неприлично плоха и поведение его на диспуте позорно в такой крайней степени, что рассказ мой об этом может быть сочтен за преувеличение. Булгаков Вам послал “Киевлянин” и писал, что отчет этот правилен. По-моему, он тоже правилен, только несколько смягчен; многие возражения (в особенности мои) скрадены <…> Все серьезные люди, даже не читавшие книги и не знавшие Т[арле] (напр., Булгаков), вынесли о нем впечатление как [о] человеке, ведшем себя прохвостнически на диспуте (выражение Булгакова) и совершенно невежественно» (цит. по: Булгаков С. Н. Письма к П. Б. Струве (1901–1903) // Исследования по истории русской мысли. Ежегодник 2003. М., 2004. С. 517).

817

О душевном состоянии Е. В. Тарле после защиты диссертации свидетельствует его письмо от 17 октября 1901 г., адресованное киевскому историку Е. А. Кивлицкому: «Голубчик мой, со мной творится нечто скверное: с того момента, как я сел на поезд, я не съел ни кусочка пищи и не заснул ни на одну секунду. В настоящую минуту я сижу один-одинешенек в огромном вагоне 2‐го класса и чувствую себя в полном изнеможении. Самые дикие мысли кажутся вполне натуральными, когда я подумаю, что я печатно назван в Киеве обманщиком, и это не смыто. Я пришел к твердому убеждению, что для моей реабилитации нужны 4 вещи: 1) большая статья в “Киевской газете” (Появилась 20 октября за подписью «Голос из публики». — В. Г.), 2) перепечатка ее или, еще лучше, телеграмма о ней в “России”, 3) (это сделаю я лично) перепечатка ее в “Мире Бож[ьем]”, 4) статья в “Русских ведомостях”. Я знаю твердо, что если я этого не добьюсь, то прямо не предвижу, что мне делать. Есть ли надежда на первые две вещи? Я хочу писать Григорию Александров[скому], чтобы он просил своего брата телеграфировать общий смысл статьи “Киевск[ой] газеты” в “Россию”, но не знаю, напишу ли, а может быть, Вы ему сказали бы. Пока в петербургской же газете не будет противовеса нововременской гадости, до тех пор ничего не сделаю, это я твердо знаю. Для меня все это такое действительно гнусное мучение, что я просил бы Вас (буду уж нахальным до конца) телеграфировать мне, согласен или нет Из[маил] Александров[ский] пустить телеграмму в “Россию”. Мой адрес: Петербург, Пушкинская, 1. Номера Пименова, Тарле. И вышлите мне дубликаты номеров 10–15 “Киевской газеты”, где будет статья. Сообщите также, пишется ли статья в «Русс[ких] вед[омостях]». Ведь я совсем одинок пока. Мне не на что опереться. Если Вы добьетесь телеграммы в “Россию”, Вы меня прямо воскресите; я два часа тому назад уже стоял у кассы, чтобы взять билет в Киев, но вовремя плюнул. До появления того, что я хочу в печати, я буду не жить, а мучиться. От того я пишу Вам, что Вы все сделаете, чтобы мне помочь. Жду известий. Ваш Е. Т.» (Из литературного наследства академика Е. В. Тарле. С. 183–184).

818

20 октября Е. В. Тарле жаловался Д. М. Петрушевскому: «Пользуясь тем, что мне разрешен был приезд в Киев лишь на 48 часов, одна группа профессоров Киевского университета желала во что бы то ни стало провалить меня на магистерском диспуте. Эти подлые интриги возмутили не только студентов, но и вполне посторонних людей. После диспута группа киевских социал-демократов во главе с редактором их газеты направилась к Водовозову и выразила негодование. А я ни с кем из них даже не знаком и никакого отношения к партии не имею. О возбуждении можете судить сами, что около 60 студентов стали у кафедры с явно выраженным намерением крикнуть профессорам: “подлецы”, если бы они меня провалили» (Там же. С. 184).

819

Ср.: «Прения сосредоточились главным образом не на диссертации («Общие воззрения Томаса Мора в связи с экономическим состоянием Англии его времени»), которой некоторые из оппонентов (проф. Сонни) даже не касались, а на приложенном к ней переводе “Утопии” Томаса Мора, где оппонентами были усмотрены неточности и искажения. Некоторые возражения отличались крайней несдержанностью и резкостью. По окончании прений факультет удалился для совещания, и хотя диссертация была допущена к защите единогласно, три из девяти членов факультета подали голос