— Нет, это все он — Моррисси. Ты хочешь быть с ним, хочешь выйти за него замуж, — сказал Марвин.

Элине трудно было его слушать, словно она не понимала отдельных слов.

— Нет, — растерянно произнесла она. — Я не думала о нем ни разу с тех пор… с тех пор, как заболела.

Но то, что он употребил это слово — Моррисси, — заставило ее вздрогнуть. Она вдруг поняла, что в мыслях никогда не называла его по фамилии, никогда не вспоминала о ней, его тень не носила этого законного имени — Моррисси.

— Я не хочу думать о нем, — сказала она.

— Но ты же возвращаешься к нему?

— Нет. Я не знаю. Я не знаю, — сказала она.

— А когда ты будешь знать? — не без иронии осведомился Марвин.

Он с улыбкой наблюдал за нею. Совсем как те парни в машине, особенно тот, что сидел, выставив локоть в окно, представляя себе, как бы он повел себя с нею. Она почувствовала, что сейчас упадет; закрыла глаза и подумала: «Я не хочу умирать». Тут Марвин сделал какое-то движение, словно стряхивая с себя что-то, стряхивая с себя инертность и замешательство.

— Значит, ты намерена со мной расстаться, — произнес он уже более нормальным голосом. — Ты хочешь развода? Или же законно оформленного раздельного жительства?

— Нет, развода.

— И ты считаешь, что сможешь вернуться к нему?..

— Нет, я о нем не думала, я ничего о нем не знаю, — сказала она.

— Но такая возможность есть, да?

— Я не знаю.

— Ты считаешь, что хочешь развода, официального развода?

— Да.

— Больше жить со мной здесь ты не можешь?

— Нет, прошу тебя… Прошу…

— А ты уже советовалась по этому поводу с каким-нибудь юристом, Элина?

— Нет, конечно, нет, — сказала она с обидой.

— А почему, конечно, нет?

У нее тотчас мелькнула мысль, что не надо говорить того, о чем она думает, — это запрещенный прием, смертоносный; это еще больше оскорбит его, чем то, что она хочет расстаться с ним. Поэтому она сказала смущенно: — Потому что я… мне ничего не нужно… Я просто уйду от тебя, уйду, и все. Мне ничего от тебя не нужно.

— Разве ты не считаешь, что имеешь на что-то право?

Хотя внутри у него все кипело, он сумел произнести это вполне спокойно; она подумала, что он мог спасти себя и ее, став таким, каким он часто бывал, когда говорил по телефону, когда распоряжался, вызывал людей, наставлял их, расспрашивал, давал указания: Я хочу, чтобы вы… я поручаю вам… я поручаю моим представителям…

— Нет, — сказала Элина.

— Нет? Ничего? Никакого раздела имущества, никаких алиментов, ничего?

— Нет.

— Этого не может быть. Ты лжешь.

— Нет, — распаляясь, выкрикнула Элина, — ты взял меня в свой дом… Мы познакомились, и ты женился на мне, ты взял меня в свой дом, и я жила с тобой… и теперь ты можешь отпустить меня — так, как я к тебе пришла, — и все…

— Твоему любовнику ведь понадобятся деньги, верно? На что вы оба будете жить?

Элина лишь молча покачала головой.

— Уж конечно, не на его гонорары, не на его доходы!..

Ей захотелось дотронуться до мужа, заверить его — нет.

Но она его боялась. Немного помолчав, он сказал:

— Хорошо. Но дай мне несколько дней, Элина. Я поговорю с тобой об этом через несколько дней.

— Но я…

— Что — ты? После одиннадцати лет совместной жизни ты все-таки можешь дать мне несколько дней отсрочки, не правда ли? Неужели у тебя не хватит великодушия даже на это?

Он смотрел на нее с почти победоносным видом, лицо его было смертельно бледно от унижения и неприязни к ней. Он был так враждебен ей сейчас, так далек от нее, что она с неожиданной радостью подумала — а может быть, он ничего ей и не сделает…

— Неужели не можешь? Не можешь подождать несколько дней?

И она согласилась.

6. Он жил отдельно, в своем кабинете, и ночью она слышала звуки, доносившиеся оттуда, — как он вдруг вставал, выходил в холл или в другие комнаты, шаги были негромкие, но твердые, так что она чувствовала, как трясется дом, чувствовала его присутствие, — лежала одетая на кровати и ждала, думала. Она знала, что он пьет. Она научилась определять это по звукам — ухо ее невольно вбирало в себя все малейшие звуки, показывавшие, чем он занят, — звуки, которых она раньше по-настоящему никогда и не слышала, просто слух поглощал их, ассимилировал, но до сознания это не доходило. Теперь же она слышала все. Ей действовали на нервы эти звуки, ее раздражало, что она вынуждена их слышать, и, однако же, она все слышала, мозг ее все регистрировал, сознание работало. От всего этого она сойдет с ума.

…В маленьком городишке штата Мэйн, в магазинчиках и на тротуарах, она ясно видела людей — чувствовала, как попадает в сети их сознания, как они смотрят на нее, замечают. Она сторонилась их, сама не понимая почему. Она боялась их. Но она уже не могла, как делала это столько лет, проходить мимо них словно завороженная, словно в дивном сне — Элина, Спящая Принцесса, сомнамбула, циркачка, шагающая по натянутому канату… Ее раздражало, ей действовало на нервы то, как люди разглядывают друг друга. В этом было что-то насильственное, преступное, смертоносное. Но было и что-то возбуждающее, — очутиться в этом водовороте разнообразных чувств, среди потоков мыслей, желаний, которые подхватывали ее и кружили, кружили, и держали, и любили, и ненавидели, и калечили, и снова выпускали, — нетронутой, незапятнанной. Ей надо было только идти своим путем, продолжать идти — и ничего не случится. Ничего никогда и не случалось. Она была в безопасности среди чужих людей.

Она слышала, что он ходит внизу. На другое утро, встав с постели, где она так ни на минуту и не заснула, она побрела по комнатам верхнего этажа, а в мозгу звучали сигналы-наставления: Ты должна сделать это… должна подготовиться… должна… В пустой комнате, в одном из сундуков, она обнаружила тяжелый старинный кинжал с тупым лезвием. Она вынула его, подержала в руках. Если Марвин явится сюда за ней, найдет ее, она ведь может замахнуться этим нелепым оружием и удержать его на расстоянии… Но кинжал был такой тяжелый, такой уродливый. Она дотронулась до кончика — тупой.

Ни к чему он.

Она сунула кинжал назад, под кипу старых, пожелтевших портьер. Одна из палок для портьер вдруг покатилась с громким стуком. Элина понимала, что он услышит стук. И застыла в ожидании. Ни звука. Тогда она пододвинула одно из кресел к окну и присела в ожидании, глядя на океан. Ей вспомнился тот день, когда она и Джек ездили к Доу в больницу… вспомнилась та молоденькая медицинская сестра… и как она, Элина, почувствовала какое-то сродство с этой девушкой, ей тоже захотелось приносить утешение людям… Она вовсе не стремилась причинять зло, не стремилась уничтожать. Какая связь между кинжалом и человеческой рукой, почему его так придумали, сделали по образу и подобию руки? Откуда взялось острие — неужели это было велением души и необузданного воображения? Ведь рука сама по себе такая беззащитная, такая уязвимая — всего лишь плоть.