центральной и наиболее тревожащей, состоит в другом.

Литературная форма исторического повествования до недавнего времени казалась внешней его оболочкой, природа которой не затрагивает самого его существа. Теперь становится все более ясным, что дело обстоит не так просто. Форма дискурса, в которую отливается изложение исторического материала, теснейшим образом связана с принципами его осмысления. Эта форма отнюдь не «невинна», она, подчас помимо воли и сознания исследователя, во многом определяет само содержание создаваемого им текста. На эту сторону дела со всей определенностью указывают те ученые, с именами которых связано направление гуманитарного знания, известное под названием «лингвистического поворота», или «постмодернизма».

Постмодернистская критика литературных произведений была распространена на сочинения историков. Лидеры этого критического направления (Хейден Уайт, Ф.Р. Анкерсмит, Д. Ла Капра и др.) подчеркивают то обстоятельство, что историк как в прошлом, так и в настоящем, вольно или невольно строит свой текст, подчиняясь требованиям риторики, господствующим в его время. В центре внимания этих критиков оказывается «поэтика истории». Язык историка, насыщенный стилистическими оборотами, отнюдь не нейтрален идеологически. Труды постмодернистов, в которых они рассматривают сочинения историков и философов прошлого и настоящего столетий, изобилуют такими категориями, как «ирония», «комедия», «трагедия», «метафора», «метонимия», «синекдоха». Выстраивая свой сюжет, историк формирует повествование в соответствии с привычками мысли и языка своей культуры. Из непрерывного потока событий автор исторического сочинения вычленяет некий фрагмент, повествованию о котором он придает определенную фабулу, и в результате этого «осюжетивания» по существу стирается грань между произведением историка и художественным произведением. Исходя из этих соображений, теоретики постмодернистской историографии ставят общую проблему: в какой мере историк, претендующий на достоверное изображение прошлого, способен реконструировать его? Поскольку историк, сам того не сознавая, находится в плену литературного дискурса, то не превращается ли на практике его попытка восстановления прошлого в создание своего рода вымысла? Историки выдвигают не более чем интерпретации прошлого, и историческое познание, на взгляд постмодернистских критиков историографии, представляет собой, по сути дела, серию равноправных интерпретаций, не имеющих отношения к исторической истине. Время истории как бы удалено из этих интерпретаций, его подменяет современность.

Если у Хейдена Уайта подобный релятивизм носит умеренный характер (Hayden White. Metahistory. Baltimore, 1973), то у такого представителя «лингвистического поворота», как Анкерсмит, тезис о принципиальной невозможности проникнуть в глубины истории выражен с предельной четкостью. Уподобляя целостный исторический процесс, в его истолковании философами и следующими за ними историками, стволу дерева, а более специальные исторические концепции (историю идей или историю способов производства) — ветвям, Анкерсмит утверждает: ныне у историков имеются лишь беспорядочно опавшие листья деревьев — разрозненные сообщения об отдельных феноменах и событиях, которые историки-деструктуралисты вольны подвергать произвольным интерпретациям; что касается самого дерева и ветвей, то они безвозвратно исчезли. «…У нас более нет никаких текстов, никакого прошлого, только их интерпретации» (Ankersmit F.R. Historiography and Postmodernism // History and Theory. 1989. Vol. XXVIII. P. 139).

Если отвлечься от этих нигилистических оценок, то нужно признать, что постмодернистские критики исторической науки энергично подчеркнули те познавательные трудности, с которыми она, эта наука, действительно столкнулась и которые так или иначе осознавались учеными, склонными вдумываться в природу исторического познания и специфику применяемых им методов. Ситуация в гуманитарных дисциплинах, несомненно, приобретает более драматичный характер в силу того, что постмодернисты делают акцент именно на этих трудностях. Ибо если прямолинейно и до конца развить соображения о доминирующей роли риторики в презентации прошлого, то можно прийти к поистине пессимистическим и ликвидаторским выводам: история как научная дисциплина, целью которой является реконструкция прошлого, невозможна, поскольку историки на самом деле рисуют картины, с этим прошлым не связанные, но продиктованные современностью.

Постмодернистская критика относится не к одному лишь творчеству современных историков — она распространяется в равной мере и на изучаемые ими тексты. В историческом памятнике приходится видеть не только источник сведений о прошлом, но и своего рода средостение, если угодно, преграду, которая скрывает от взора исследователя прошлое, «как оно было на самом деле», и предлагает некое его толкование автором изучаемого текста.

Здесь не место обсуждать проблему «лингвистического поворота» в историографии, и я ограничусь тем, что отошлю читателя к материалам, посвященным обсуждению указанной проблемы, в «Одиссее-1995» и «Одиссее-1996». Тем не менее необходимо подчеркнуть, что упомянутые сейчас нигилистические выводы несостоятельны. Историки, склонные к теоретической рефлексии над своим ремеслом и озабоченные тем, чтобы постоянно проверять и оттачивать орудия исторического познания, сумеют противостоять упомянутым трудностям. Некоторые соображения на этот счет я высказал в статье «Территория историка» (Одиссей-1996).

Соглашаясь с тем, что история, подобно другим научным дисциплинам, устанавливает причинно-следственные и корреляционные связи, я хотел бы напомнить о том, что этим она не ограничивается. Историческое познание направлено, в первую очередь, на раскрытие смысла. Поскольку речь идет об историческом исследовании, то имеется в виду не какой-то метафизический смысл истории (его демонстрацией озабочены теология и философия), но тот смысл, который люди — участники исторического исследования привносили в свою жизнь, в окружавший их природный и социальный мир, в свое повседневное поведение. Историк не может отказаться от попыток расшифровки символических и знаковых систем, которыми люди прошлого наделяли действительность. Человек — animal symbolicum (Э. Кассирер), и ко всем текстам, в которых запечатлены мысли и действия актеров и авторов исторической драмы, необходимо применять герменевтические процедуры. Наука истории не может довольствоваться Erklären, ее конечной целью является Verstehen.

Одна из важнейших презумпций гуманитарного знания состоит в том, что человек другой эпохи, принадлежащий к другой культуре, «иной», в определенной мере отличающийся от нас: он обладал собственной картиной мира, и без углубленного прочтения этой картины, без изучения присущей ему системы ценностей и норм поведения мы не в состоянии ощутить его духовную атмосферу. Все деяния людей изучаемой культуры пронизаны этой атмосферой.

Если обратиться к тем произведениям современной историографии, которые вызывают живой интерес как специалистов, так и читающей публики, вновь и вновь возбуждая споры и обсуждения — «Возвращение Мартена leppa» Н.З. Дэвис, «Benandanti» («Благоидущие») и «Сыр и черви» К. Гинзбурга, «Монтайю» Э. Леруа Ладюри, «Великое избиение кошек в Париже» Р. Дарнтона, — то нетрудно убедиться в том, что в основе анализа исторических источников, предпринятого их авторами, лежит именно эта презумпция «инаковости». Не менее очевидно и то, что сюжетами упомянутых сочинений служат не крупные исторические события или процессы, протекающие в броделевском «времени большой длительности», но отдельные эпизоды жизни простых людей. Эти моменты суть не что иное, как разрывы рутины повседневности, в которых с чрезвычайной яркостью проявляются особенности мировидения простолюдинов.

И вот что в высшей степени показательно: постмодернисты, критики историографии, развенчивающие нарративную историю,