— Что вы, что вы! — От испуга она даже скосила глаза. Если Ринтелены сочтут ее коммунисткой и об этом узнает Уиллоуби, — прощай, замок, прощайте, новые платья, прощай все!

Петтингер облегченно перевел дух. По-видимому, она не лгала. Раз она не коммунистка, — а в этом он, собственно, с первого взгляда усомнился, — пусть себе будет чем угодно.

— Присядьте!

Она мгновенно повиновалась.

— Но если так, к чему же эта ледяная ванна и все прочее?

Ей не пришло в голову ничего нового.

— Должно быть кто-то распорядился не уродовать мое тело. И оно не изуродовано.

Он окинул взглядом ее ноги, ее плечи, сравнивая их упругость с дебелой рыхлостью Памелы.

— Вам посчастливилось!

— Не правда ли? — Ей захотелось призывно улыбнуться ему. Ей продолжает везти. То, что подействовало на Иетса, на Люмиса, на Уиллоуби, видимо, действует и на этого человека. Совершенно ясно, что его уже тянет к ней. Но улыбка не получалась; почему-то она вдруг утратила свою уверенность, то чувство безопасности, которое давало ей положение приспешницы победителей. Его домашний костюм, его легкий непринужденный разговор — все в нем было гладко, ровно — и тем не менее рождало тревогу. В его расспросах ей словно чудился твердый, тычущий палец. Она — коммунистка! Этого еще не хватало!

Он снова взял в руки журнал. Она увидела, как он свернул его в тугую трубку и, взмахнув рукой, принялся сечь им воздух. Это напоминало кнут или дубинку — привычное движение, и оно словно приковало ее взгляд.

Она задрожала. На миг ей вдруг захотелось убежать отсюда, вернуться в Креммен, к Уиллоуби… Но он уже опять заговорил с той легкой непринужденностью, которая как будто привораживала ее.

— Так скажите же, Марианна, за что все-таки вас арестовали?

— За фамилию, — сказала она слабеньким голоском. — Зекендорфы были замешаны в мюнхенском студенческом протесте. Я в это время тоже была в Мюнхене. Полиция меня и схватила…

— Какая глупость! — сказал он ласково. — А вы даже и не родня предателям?

Она молчала.

— Да или нет? — Он положил руку на ее локоны. Пальцы сдавили ей затылок.

— Не надо! — прошептала она.

— Да или нет? — Затылок был точно в тисках.

От боли становилось страшно и в то же время хотелось броситься к его ногам.

— Нет, не родня.

Тиски разжались, и вместо них она почувствовала ласковое поглаживание. Вся обмякнув, она услышала его голос:

— Ничего, Марианна, все будет хорошо, — и потом свой: — Да, Эрих.

Ночью он вошел к ней в комнату. Он запер за собой дверь и уселся на кровать. Она подтянула одеяло к самому подбородку.

Немного спустя они услышали шаги в коридоре. Босые ноги шлепали взад и вперед мимо двери. Потом удалились.

— Это Памела, — сказал он. — Терпеть не могу женщин-собственниц. Не вздумай меня когда-нибудь ревновать.

— Не буду, — сказала она и, помолчав, прибавила: — Памела меня теперь возненавидит.

— Она тебя и так ненавидит. Женская интуиция. Но ты не бойся. Твой американский подполковник не даст тебя в обиду; и я тоже с тобой.

Он взял ее за руку.

— Придется мне здесь остаться, — засмеялся он. — Она всю ночь будет сторожить. — Потом он вернулся к начатому разговору. — Да, интуиция. Я лично не претендую на интуицию. Но я не американец. Так что со мной ты лучше не пытайся ломать комедию. Ты просто славная девушка, которая начала жизнь не так, как полагается. Подробности меня не интересуют. Но не становись передо мной в позу мученицы. Ледяная ванна! Я не возражаю, к американцам можешь подлаживаться сколько тебе вздумается. Это мы все должны, каждый по-своему. Может быть, в свое время я даже попрошу тебя оказать мне кое-какие маленькие услуги.

Вместо ответа она только теснее прижалась к нему.

Завтрак вылился в довольно неприятную процедуру. Памела почти не прикасалась к еде. Она упорно гремела ложечкой в своей чашке, зная, что это раздражает остальных.

Остальные в свою очередь раздражали ее. Вдова отправляла в рот пышку за пышкой и жаловалась, что яйцо недоварено.

— Две с половиной минуты, — чирикала она. — Кажется, чего проще — только посмотреть на часы. Но они и этого не могут. Или, вернее, не хотят. А яйца теперь так трудно доставать. — Затем она переменила объект и взялась за Памелу: что с ней, у нее вид такой, будто она не выспалась. — И не мешало бы одеться к завтраку, — сказала она. — Тем более что у нас гости.

— Гости! — повторила Памела. — Эти гости уже, кажется, живут с нами.

Марианна подняла глаза, но промолчала. Она скромно доела яйцо и подобрала крошки с тарелки, любуясь разрисовкой саксонского фарфора. Затем она глотнула кофе и поспешно отставила чашку.

— Хотите, я достану у американцев настоящего кофе в зернах? — любезно предложила она.

Памела пронзила ее взглядом:

— Не утруждайте себя!

— Но у них сколько угодно. Почему им не поделиться с нами?

Памела задышала чаще.

— Мы, слава Богу, еще сохранили свою гордость!

— Вот тебе сахару за твою гордость, — сказал Петтингер, пододвигая к ней сахарницу.

Памела издала глухой стон. Потом она с шумом толкнула свой стул и вышла из столовой, путаясь в подоле ночной сорочки, видневшейся из-под халата.

Спустя некоторое время она пришла к Петтингеру, в его комнату. Она не сомневалась, что у него уже заготовлена для нее правдоподобная версия, но твердо решила не поддаваться. Она не намерена делить его с кем-то еще, тем более с американской потаскухой.

При виде лица Памелы, искаженного, отекшего, почти трагического после бессонной ночи, он сразу понял, что нужно переломить ее решимость. Для начала он подверг ее унижению, заставив признаться, что она весь дом обегала, разыскивая его; что она подслушивала у дверей Марианны; что она стояла на страже у его дверей, приложив ухо к щели, сгорая от ярости и обиды.

— Так почему же ты не постучалась, Памела? Почему не окликнула меня? Почему не вошла?

— Дверь была заперта.

— Это я, наверно, машинально запер по привычке. Голова занята разными мыслями, ты же знаешь…

— Тебя не было в комнате!

Он улыбнулся своей жесткой, маскообразной улыбкой.

— Я спал как младенец. Ничего не слышал.

Это была наглая ложь. Она пошатнулась. И сейчас же подумала: «Если бы это была правда. Господи, если бы эта была правда!»

— Эрих, — сказала она, — я из тех женщин, для которых лучше совсем не иметь мужчину, чем делить его с кем-либо.

На его лице отразилась скука.