Люмис так и сел.

— Я не возражаю против того, чтобы вы доили фрицев. Но отныне вам придется делить ваши прибыли, и делить честно, пополам. И отныне я позабочусь, чтобы вы знали свое место. Пойдем, детка, — Уиллоуби обернулся к Марианне. — Пойдем дотанцуем.

Марианна порхнула в его объятия. Она слегка откинула назад голову; ее гладкие черные волосы блестели в рассеянном свете, и на лице была написана полнейшая покорность. Сущность ссоры от нее не укрылась; она понимала английский язык лучше, чем говорила на нем.

Уиллоуби, как человек осмотрительный, учитывал опыт своего предшественника. Он вовсе не желал быть битым своим же оружием, если какой-нибудь полковник или бригадный генерал невзначай заинтересуется работой военной администрации и подбором ее кадров.

Убедить Марианну, что ее обязанности лежат теперь за пределами канцелярского помещения, было довольно легко; ее трудовой энтузиазм, ее отвращение к роли содержанки, все, что так удручало Люмиса, испарилось за одну ночь. Она решила не искушать судьбу. Ей необычайно повезло, и она успела в короткий срок забраться довольно высоко. Теперь разумнее всего было на некоторое время успокоиться на достигнутом, пожить в свое удовольствие, обзавестись приличным гардеробом, пополнеть немного там, где это нужно, и собрать кое-какой запас модных побрякушек, а также сигарет, мыла и одеколона.

Перед Уиллоуби встала проблема — найти ей какое-нибудь занятие. Предположим, что до полудня она будет спать; но дальше? Уиллоуби всегда считал, что, если у женщины слишком много свободного времени, это к добру не ведет. Предоставленная самой себе, как бы она не начала задумываться о своих выгодах и интересах. Он мог с лихвой удовлетворить все ее потребности и прихоти. Но он знал человеческую природу, знал, как легко даже самую нежную и холеную кожу начинает тревожить дьявольский зуд: а вдруг можно найти что-то еще лучше, богаче, пикантнее?

Кроме того, Уиллоуби полагал, что ничьи таланты и возможности не должны пропадать зря. В первую же ночь, сидя возле него и нежно перебирая его пальцы, она рассказала ему историю с ледяной ванной — усложненный вариант того, что уже слышал Иетс. Уиллоуби глядел в ее расширенные от ужаса глаза; чувствовал, как она дрожит, когда бедняжка прижалась к нему, ища защиты от страшных воспоминаний; ласкал это тело, которое когда-то стыло под ледяной корой, — как только она это вынесла! Поистине человеческое мужество и терпение не знают границ. И, обнимая ее, Уиллоуби шептал:

— Ну, ну, детка, все это уже позади. Теперь здесь мы, и мы не дадим тебя в обиду, и нужно перестать думать об этом. Ну как, согрелась, успокоилась? — И его пухлые руки гладили ее в знак утешения и полной реабилитации.

Но дело он ей в конце концов нашел. Точнее, он придумал для нее дело. Он поехал в замок Ринтелен и убедил вдову, что ей необходима компаньонка. Его беспокоит, сказал он, как она живет тут одна, вдали от города, не имея подле себя никого, кроме дочери и немощного майора Дейна.

— Вам, женщинам, будет веселее втроем. А я буду приезжать к вам погреться в атмосфере домашнего уюта — ведь я так давно лишен этой атмосферы! — Он взывал к совести вдовы; рассказал ей про все, что Марианне пришлось испытать, упомянул и про ледяную ванну. — Долг каждого порядочного немца — постараться искупить эти злодеяния. Вы меня понимаете, надеюсь? — Но так как и вдова, и Памела энергично протестовали, то в конце концов он им сказал просто: — Зачем осложнять положение и для меня, и для себя? Имейте в виду, многие американцы давно требуют, чтобы я реквизировал все ваше поместье.

— Реквизировал! — пискнула вдова.

— Да, реквизировал, конфисковал, отнял. — Он сложил руку лодочкой и сделал уничтожающий взмах над столом Максимилиана фон Ринтелена. — Пшшшик — тютю, капут! Ринтелен, замок, все!

И вот солнечным воскресным утром, не омраченным ни единым облачком на мирном голубом небе, он усадил Марианну в свою открытую туристскую машину и повез ее за город — сперва по главному шоссе, потом боковой проселочной дорогой, мимо заброшенных полей и поросших чахлым кустарником пригорков, и наконец широкой аллеей, по сторонам которой тянулись посаженные ровными рядами молодые сосны, — в парк поместья Ринтелен.

— Как красиво!

За поворотом аллеи точно в заколдованном лесу вырос замок Ринтелен; блестели на солнце целехонькие стекла; задорно высились пряничные башенки, и пышный сводчатый подъезд предвещал роскошь и изысканный уют внутренних покоев.

— Вот тебе сказочный дворец, — объявил Уиллоуби, тормозя на хрустящем гравии аллеи. — Здесь ты будешь жить.

Она прижалась к его плечу:

— Ах, ты такой чуткий! Такой милый! — и тут же, словно испугавшись чего-то, воскликнула: — Как, одна? Без тебя?

Уиллоуби вылез и галантно подал ей руку:

— Я все предусмотрел, детка. Общество тебе обеспечено. Здесь живут две дамы, хозяйки этой усадьбы, и больной муж одной из них. Они уступят тебе лучшие комнаты, а сами перейдут в помещение для гостей или куда им угодно. Ты будешь жить с ними в добром согласии, а меня держать в курсе всего, что здесь происходит… Пойдем, я покажу тебе парк.

Он повел ее в обход дома по мягкой траве лужайки. В тенистом уголке он указал ей скамью, где любил отдыхать Гитлер, когда приезжал в Креммен и останавливался у Ринтеленов.

— Я буду часто приезжать сюда, — пообещал он. — А захочешь, всегда можно съездить в город проветриться — в Гранд-отель или «Клуб Матадор». Тебе не будет скучно, не бойся.

— А если меня тут невзлюбят, — сказала вдруг Марианна.

Он обнял ее и нежно поцеловал.

— Не тревожься, моя прелесть. Они будут плясать под твою дудку. И еще за счастье почтут.

Она засмеялась и, насвистывая, закружилась по устланной хвойными иглами дорожке.

«Ах, до чего хороша», — думал счастливый Уиллоуби, любуясь ею.

А в занавешенное окно верхнего этажа смотрел Петтингер и тоже любовался.

Петтингера томила скука. Война приучила его к быстрым решениям, которые тут же претворялись в жизнь. Эта быстрота и постоянная напряженная деятельность определили все его привычки, весь жизненный уклад. И теперешнее оранжерейное существование среди нежащей роскоши замка, в ненасытных объятиях Памелы явилось для него просто пыткой. Сеть, которую он старался сплести, подвигалась, но черепашьим темпом; и незначительные отдельные успехи не приносили ему облегчения.

Время от времени — чересчур редко, как казалось нетерпеливому Петтингеру, — Лемлейн привозил известия от людей, с которыми путем длительных усилий удавалось установить контакт. Эти люди, военные преступники, сумевшие бежать и скрыться, теперь развивали деятельность по восстановлению прежних связей, по организации групп и группок и через Лемлейна уведомляли Петтингера о том, что готовы поддержать его план. Они все дружно соглашались, что на оккупированной территории быстро зреет почва для недовольства. Но это дружное согласие кончалось, как только вставал вопрос о том, кто же должен возглавить все дело. Они советовали не торопиться, дать былому порасти быльем; они утверждали, что никто из уцелевшей кучки прежних заправил не может выступить открыто, чтобы дать движению направление и форму, что нужно подготовить новых людей, которые смогут явиться номинальными руководителями, причем желательно из числа тех, кто пользуется полным доверием оккупационных властей; они жаловались, что большинство населения, поглощенное личными нуждами и заботами, способно только ворчать без толку. Но при всем том они делали, что могли, усиленно распространяли антисоветскую клевету и вносили разложение в ряды американской армии, действуя через женщин и разную другую гражданскую агентуру.