— Я не пойду ужинать. И вы не пойдете…

— Почему-у-у?! — Кокотов взвыл так, словно впервые услышал, что все люди смертны.

— В нашей истории чего-то не хватает, — спокойно объяснил игровод.

— Обиды на вечность? — чуть не заплакал писатель.

— Вы напрасно иронизируете!

— Но почему не хватает? Чего?!

— Не знаю, но чувствую. Талант — это когда чувствуешь, как не должно быть. И не смотрите на часы — вы на похороны не опаздываете. Давайте-ка разбираться! Итак, они проснулись в шале. Вы хорошо себе представляете, что такое тридцатисемилетняя женщина утром в постели? Жена не в счет, она верный соратник по совместному старению и заслуживает сострадательной нежности. Но любовница! Знаете, у меня была подобная история…

— Я не хочу, не хочу больше ваших историй! — истерически простонал писодей.

— Не хотите — не надо, — пожал плечами Жарынин. — Тогда вообразите: Боря смотрит на нашу Юлю глазами богатого человека, изнуренного юными длинноногими девами, готовыми ради денег на то, что и маркизу де Саду в голову не приходило. Зачем ему Юля? Он лениво предложит открыть на ее имя счет. Она гордо откажется. Они оденутся, стараясь не глядеть друг на друга, и вернутся каждый в свою жизнь.

— А как же гипсовый трубач?..

— На хрена, скажите, в этой ситуации нужен ваш гипсовый трубач? Вот и получается: ни трубача, ни катарсиса! Нет, чего-то не хватает. Какого-то взрыва…

— Может, Ксения?

— Кто?

— Жена Бориса.

— Ксения? Допустим, она алкоголичка, давно лишенная мужниной ласки. Обычная история в богатых домах. Ну и что?

— Она узнает про свидание в шале, врывается и…

— Откуда узнает?

— Ей сказал кто-то из охранников…

— Значит, она спит с охранником. Неплохо, а главное — типично. Так ей и надо! Вы хотите, чтобы она ворвалась и отлупила Борю зонтиком, как моя жена?

— А что, Маргарита Ефимовна била вас зонтиком? — оживился Кокотов.

— Била. Как-нибудь расскажу. А может, вы хотите, чтобы Ксюша присоединилась к ним третьей? Экий же вы, однако, Вуди Аллен!

— Ничего я не хочу. Это вы от меня все время чего-то хотите! Вы мозгоед!

— Вот видите, даже новое слово придумали. Это хорошо. Вас нужно чаще сердить — тогда с вами можно работать.

— Мне надо идти! — нервно объявил писодей, вскакивая со стула.

— А в чем дело?

— Ни в чем. Мне надо!

— Хорошо, идите! Зачем мне такой соавтор? Прощайте навсегда!

— Прощайте! — Андрей Львович метнулся к выходу. — Я вам не раб!

— Не раб — а следовательно, плохой писатель!

— С чего это вы взяли? — замедлил бегство автор «Кандалов счастья».

— Хороший писатель — раб замысла, как верно заметил Сен-Жон Перс. А вы раб своих гормонов. Вот вы кто! Кстати, дверь я запер.

— Когда?

— Когда вы мочили полотенце и звонили Лапузиной.

— Зачем? — вопросительно застонал Андрей Львович, дергая ручку.

— Затем, что вы неблагодарный! Я прислал вам свою лучшую женщину, думал: успокоитесь, вернетесь в творчество. Я ошибся! Что вы суетитесь, как обнадеженный девственник?! Думаете, не вижу? Вижу! Дурашка…

— Я не дурашка!

— Ладно, не дурашка. Вернитесь и заодно захватите пивка!

Кокотов, понимая, что гибнет, в ярости распахнул холодильник, схватил две «Крушовицы» за горлышко и пошел на Жарынина, как последний боец на немецкий танк. Режиссер ждал его с обнаженным клинком.

— Пейте, пейте, пейте!

— Спасибо, мой друг, — игровод сорвал пробку и, счастливо всхлипнув, запрокинул бутылку.

А несчастный писатель вдруг почувствовал почти непреодолимое желание выхватить из руки тирана кинжал и воткнуть в отвратительно мечущийся под бурой щетинистой кожей кадык. Желание зарезать режиссера было настолько повелительным, что он левой рукой придержал преступно шевельнувшуюся правую. Писодей живо вообразил, как, нанеся удар, будет потом долго сидеть рядом с алебастровым трупом, распростертым на кровавых простынях. Через какое-то время, не дождавшись соавторов на ужин, зайдет с подносом Регина… Нет, лучше Валентина Никифоровна. Увидев труп с кинжалом в горле, она дико закричит, обрушит поднос с тарелками и убежит звать на помощь. Примчится ошарашенный Огуревич, станут потихоньку заглядывать в номер самые смелые и любопытные старички. Не дождавшись у дальней беседки, придет и Наталья Павловна. Через головы перешептывающихся ветеранов она будет смотреть на Кокотова огромными, потрясенными глазами, полными восхищенного отчаянья. Наконец приедет наряд. Милиционер, похожий на опера с «Улиц разбитых фонарей», спросит:

— Ваша работа?

— Моя.

— Фамилия?

— Свиблов.

— Не лгите.

— Кокотов.

— Это другое дело. Будем явку с повинной оформлять?

— Если можно…

— Конечно можно. Мотив?

— Личная неприязнь.

— Конкретнее!

— Он назвал меня «дурашкой».

— Не верю. Вы не дурашка, вы убийца! Скажите лучше правду!

— Он не пускал меня на свидание к любимой женщине!

— А вот теперь верю! — кивнет опер, с интересом глянув на Наталью Павловну, все еще стоящую у дверного косяка. — Вы бы шли домой, гражданочка!

— Я найму лучших адвокатов! — крикнет она, теснимая участковым. — Я буду ждать!

— О чем вы опять задумались?

— Об убийстве… — сознался автор «Роковой взаимности».

— О каком еще убийстве? — не понял режиссер.

— Обыкновенном…

— Так-так-так, — Жарынин, снова приоживший после пива, забарабанил пальцами по тумбочке. — Убийство. А что — неплохо! Включаем мыслеройные машины и двигаемся в этом направлении. Кого-то должны убить. Это хорошо. Это правильно. Но кого? Юлию жалко. Костю не жалко, но зачем? Варя молодая еще. Детей в кино вообще убивать нельзя. Ксения и так скоро умрет от пьянства. Остается — Борис. Кто и за что его убивает? Думайте!

— Знаете, Дмитрий Антонович, у меня есть одна идея. Я готов ее вам изложить завтра утром. Могу письменно, — веско произнес Кокотов, ощущая в голове сосущую пустоту, какая обычно бывает в голодном желудке.

— Почему же не сейчас?

— Мысль должна дозреть. И если вы дадите мне сегодняшний вечер на размышления…

— Не дам! — Игровод посмотрел на соавтора с иронией строгого родителя, ведающего все простодушные хитрости своего младенца. — Что вы мне врете, как депутат избирателю? Думайте! Немедленно! Вслух. Ну!