— Идите к черту, ихтиолог хренов! Не путайтесь в ногах моего вдохновенья! По кругу, меж этого подводного изобилия, плавает аквалангист с бабочкой на шее, в руке у него подводное ружьецо. Посетители «Золотого трепанга» подходят к стеклу и показывают пальчиком на то, что хотят съесть. Чпок! И официант-подводник уплывает с добычей в грот, где скрыта шлюзовая камера, через которую продукт заживо попадает на кухню…

— Это правда? — с недоверием спросил писатель.

— Что именно?

— В самом деле есть такой ресторан?

— Зачем я буду вам врать? Сами подумайте, если такого ресторана нет, его придется строить на съемочной площадке. Мы разорим мистера Шмакса на одном этом эпизоде. Конечно же, есть такой ресторан! Я был там. Два раза. Юлия входит в зал и стоит, словно громом пораженная, потом тщетно ищет глазами Бориса. За столиками она замечает знаменитого пародиста, который умудряется кривляться на двадцати трех телеканалах одновременно, причем на всех одинаково бездарно. Она узнает лидеров двух враждующих партий, мирно выпивающих под свежего омара. Здесь же и министр…

— Нет, министра там быть не может! — возразил Кокотов.

— Не понял!

— Чиновникам запрещено бывать там, где есть аквариумы.

— А это еще почему?

— Под видом растений в аквариумах установлены антенны с записывающими устройствами. Информация идет прямиком в ЦРУ…

— А почему их не уберут? — вскипел Жарынин. — Где ФСБ?

— Буш запретил.

— Буш объелся груш! Впрочем, Обама такой же любитель привязывать камень демократии к шее человечества. Ладно, министров там нет. Важно, что в ресторане множество узнаваемых лиц, но Бориса среди них нет. Юля с недоумением оборачивается к метрдотелю: «Неужели опаздывает?» Тот заговорщицки подводит ее к стеклянной стене. К ним сразу же подплывает аквалангист, и она с изумлением узнает одноклассника. А он смеется, пуская пузыри, и жестами спрашивает, мол, кого съедим? Юля пожимает плечами. Остроумный олигарх подстреливает стерлядку, подхватывает пару лобстеров, набирает в сеточку две дюжины устриц, еще кое-что по мелочам и уплывает в грот. Метр торжественно ведет гостью к столику, скрытому за ширмой из резного сандала, а вскоре появляется улыбающийся Борис: он в костюме от Бриони, и только чуть влажные волосы выдают в нем недавнего подводного охотника…

— Прямо Джеймс Бонд! «Бриони» у него на спине написано, как «МЧС»? — съязвил Кокотов.

— Дорогой мой, если бы вы хоть раз надели костюм от Бриони, то не иронизировали бы! Джеймс Бонд? Да, есть немного… Он же хочет поразить свою былую возлюбленную. Богатые это любят, но делают чаще всего в хамской форме. Борис — исключение. Но и наша героиня не таковская… Она все эти чудеса принимает со сдержанной любознательностью, как британская королева парад экваториальной конницы. Борька, кстати, не ожидал, что его школьная подруга еще так хороша, и в нем просыпается мужской азарт. Но главное: к нему приходит понимание, что он все еще любит ее. И она осознает, что до сих пор не охладела к мужчине, так вероломно ее предавшему… Надо ли объяснять, коллега, что после ужина они оказываются в его загородном шале…

— А гипсовый трубач?

— Никуда не денется ваш гипсовый трубач! Успокойтесь! И вот они любят другу друга…

— В первый вечер? Вы же сами говорили, наша Юлия…

— Ах, бросьте! Женщины обладают удивительным чутьем, когда можно в первый день, а когда и через месяц нельзя. Это тайна. И вот они любят друг друга перед жарко пылающим мраморным камином в спальне, отделанной черным деревом. А у Юльки перед глазами стоит старенькая дача с самодельным очагом, сложенным из украденного со стройки шамотного кирпича. Скрипит панцирная кровать, на полочке подрагивают мраморные слоники…

— Но это же случилось у бабушки… дома…

— Господи, какая разница! Теперь мне нужна старая заснеженная дача: чтобы мерзлая рябиновая кисть стучала в узорное стекло, в окно смотрела мертвенно-яркая зимняя луна, а потом эта луна взорвется и станет жгучим, невыносимым солнцем плотского восторга. Слоники попадают со стуком на пол…

— Но вы же сами говорили, что потерять невинность на зимней даче — это банально!

— Сен-Жен Перс сказал: «Банальность — это пульсирующая матка новизны». Запомните, коллега! …Они очнутся на заре в загородном шале. Им хорошо, они счастливы, и оба понимают, что отняли друг у друга лучшие годы жизни. «Мне пора!» — Юля одевается и снова превращается в неприступную, почти незнакомую женщину. Они мчатся по утренней Москве.

— Ну и что ты скажешь жене? — шепчет она. — Кажется, ее звали Ксения? Или у тебя теперь другая?

— Нет, не другая. Я оказался однолюбом. Я всю жизнь любил тебя…

Они подъезжают к школе, входят в пустой утренний сад и долго обреченно молчат возле гипсового трубача.

— Мы больше не увидимся? — спрашивает он.

— Нет…

— Ты ни о чем не хочешь меня попросить?

— Нет.

— Не волнуйся, я заплатил долг твоего мужа…

— А откуда он знает про долги Кости?

— Да это же сам Борька через подставу и втянул Костю в провальный бизнес.

— Зачем?

— Чтобы она ему позвонила!

— Да-а?

— Да!

— Тогда он должен знать ее новую фамилию и сразу откликнуться на звонок «Оклякшиной».

— Кокотов, я убью вас за вашу подлую мелочность! — Жарынин схватил трость и обнажил клинок. — А вообще-то вы молодец, что помните такие детали! Ладно, потом как-нибудь состыкуем.

— А про дочь она ему не скажет?

— Исключено!

— Я бы сказал…

— Вы ничего не понимаете в женской психологии. Сказать про дочь — значит признать, что Борька, уйдя к другой, тем не менее навсегда остался в ее жизни. Неужели не понятно? А знаете, как я закончу фильм?

— Как?

— А вот как! Мы опять в скромной квартирке. Варя болтает по телефону с женихом. Костя тупо уставился в одну точку: он все понял и окончательно разрушен, превращен в мужской фарш. А Юля, зябко обхватив себя руками, смотрит в окно. Идет дождь. И я снова дам ее лицо сквозь струйки воды, размытое, словно плачущее, лицо красивой гордой неудачницы. Как?

— Здорово! — искренне похвалил автор «Роковой взаимности» и глянул на циферблат: до половины седьмого оставался час с небольшим. — Пивка перед ужином не желаете?

— Не откажусь, мой отзывчивый друг!

Повеселевший писодей рысцой принес бутылку холодной «Крушовицы» и услужливо открыл, поддев пробку кинжалом. Жарынин принял подношение с поклоном, задумчиво пил, после каждого глотка поглядывая на оставшуюся пенную роскошь с энтропийной грустью. Наконец, осушив посуду, он светло посмотрел соавтору в глаза и молвил, одолевая отрыжку: