Грянул залп из пищалей и всех пушек, полетели горящие стрелы. Сизый дым выбросился в черную ночь. Картечь врезалась в человеческие тела. Опрокинула на землю. Крики раненых вспороли густой воздух весенней ночи. Еще добрых три десятка воинов не смогут больше встать под знамя своего войска. А спустя мгновение полонянки уже с криком и визгом бежали в разные стороны. Татары пришли в себя через пару секунд. И вот уже натянуты луки, грозно скрипит тетива. Но куда стрелять? Ночью да еще в дыму почти ничего не видно. Крымские всадники рванули с места, понимая, что сабля в такой ситуации вернее стрелы. Савва видел их перекошенные злобой лица. И бил из своего лука прямо по этим смуглым, не прикрытым бронею лицам. Стрелял из ямы, снизу вверх, выпуская стрелу за стрелой с такой скоростью, что позавидовал бы такому умению любой самый искусный степняк. Пять всадников вылетели из седел, остальные вздыбили коней, останавливаясь, не понимая, откуда их разят. Но ветер и тьма в ту ночь были на стороне защитников крепости в Песковатом.

Пешие татары тоже отбросили луки и устремились в погоню за полонянками. Но навстречу им с саблями наголо уже бежало несколько казаков, не выдержавших и перемахнувших через стену. Савва рывком поднялся из ямы. Тетива уже была снята, и грозный лук снова превратился в не менее грозный посох, которым монах владел с небывалым совершенством. В темноте ночи он напоминал страшного русского ворона, огромного, неуязвимого, то и дело выпускающего когти, чтобы разить без жалости и только в полную силу. Удар из-за пояса, от локтя, через плечи, с поворотом корпуса, из вращения. Он бил и, кружа по полю, отступал к частоколу, на ходу командуя казакам, чтобы те были ближе к нему.

Савва и два десятка казаков прижались к стене, образуя полукруг. А сквозь бойницы и с верхнего яруса частокола в татар летели стрелы, пули, камни, не давая им подойти к небольшому отряду. Затем казаков по одному с помощью веревок стали втаскивать наверх. Монах остался последним. Но неприятель ничего не мог поделать. Настолько плотен был разящий огонь, защищающий его. А еще ночь и дым, ночь и дым, едкий синий дым из пищалей и пушек.

В ту ночь отряд Тимофея Кобелева понес первые потери. Четыре казака были убиты наповал, семерых ранило. И двадцать четыре молодых полонянки навсегда остались лежать на мерзлой земле песковатского поля.

* * *

Джанибек был в ярости. Он ходил по шатру, распинывая ногами посуду и походную утварь, хлестал плетью стены и ломал каблуки о дорогие бухарские ковры, в бессилии топая ногами. Свита хана боялась заглянуть за полог, телохранители, от страха белее мела, стояли на карауле, боясь шевельнуть мизинцем, знать и военачальники, опустив головы, молили Аллаха, чтобы тот усмирил гнев великого хана.

— Мубарек!

— Да, повелитель.

— Готовь пеших лучников и тех, кто пойдет разбивать ворота.

— Уже ночь, великий хан. Завтра утром прибудут янычары с мушкетами.

— Завтра, говоришь! У тебя ослиная голова, Мубарек.

— Я смею напомнить моему хану, что Мубарек-гирей принадлежит к очень знатному роду.

— Смеешь напомнить? Ну, напомни мне о том, как твой отец просил меня обходиться с тобой. Я не хочу сейчас выяснять отношения и мерится мозолями от седла. Сегодня воины лягут спать голодными. Завтра голодными пойдут в бой. Легко им будет одержать победу, Мубарек? Ты этого хочешь.

— Я всего лишь хочу дождаться утра.

— Дождаться утра? О, Аллах, помоги мне вразумить этого человека! Мы дождемся утра и отправим янычар обстреливать эту крепость. Прекрасный план. Только ты одного не учел, дорогой Мубарек. Русские получат возможность до утра тоже отдохнуть, восстановить силы, оказать помощь раненым. А такой возможности им предоставлять нельзя. Иначе мы тут завязнем, подобно тупому ишаку в болоте.

— Я не подумал об этом, хан!

— Так-то лучше. Ты же видишь, — Джанибек подошел и взял за плечи своего подчиненного, — никого, кроме тебя, я ни о чем не прошу. Нет даже настоящего военного совета, потому что вокруг меня сборище растолстевших, самодовольных пастухов, а не воинов. Крымское ханство катится к своему закату. Я чувствую это. Очень остро, понимаешь?

— Да. Роскошь, в которой пребывает наша знать, давно вытеснила дух воина.

— Вот ты сам давно всё понимаешь. Наши предки покорили весь мир только потому, что оставались мужчинами и доводили дело до конца. Они жили воинами и умирали ими. И потому смогли оставить нам великое наследство, которое мы потеряли, словно во сне. Посмотри, куда простиралась империя Чингиса. Давай я тебе напомню.

— Не нужно, великий хан. Я всё и так понял. Приказывай.

— Тысяча лучников должны поджечь эту ночь своими горящими стрелами.

— Мой повелитель?

— Да.

— Как лучники смогут подойти? Их пушки и пищали бьют намного дальше. И потом, я уверен, что русские всё предусмотрели. У них много воды, и они без труда могут тушить огонь. Усложняет ситуацию холодная весенняя ночь, во время которой всё отсыревает насквозь, даже сталь клинка.

— Плевать! Мне нужно, чтобы русские не сомкнули глаз. К приходу янычар они должны быть измотаны до такой степени, когда пальцы отказываются сжимать рукоять меча. Я понимаю, что поджечь крепость невозможно. Важно не дать им сна и отдыха.

— Не кажется ли тебе, что мы больше потеряем, расстреляв запасы стрел, пакли и измотав своих воинов?

— Стрелы можно собрать. Паклю взять у тех же казаков, когда они отдадут земле свои тела, воины отдохнут в седлах, да к тому же у меня их тысячи.

— А что делать с расстоянием?

— У нас ведь есть скот, Мубарек, который мы хотели оставить здесь до своего возвращения! Наша добыча, отобранная у врага. Вот этот скот и должен стать защитой лучников. Нужно повесить костры на рога животных и пустить их к стенам крепости. Русские будут вынуждены убивать скот в воде тоже, а значит, брод станет еще мельче.

— Вот это да! — Мубарек от неожиданности даже попятился, — Но для воинов скот — это самое дорогое. Что они скажут, придя домой с пустыми руками.

— Если мы не возьмем крепость, то действительно придем с пустыми руками да еще с позором на голове. А этого делать и не нужно. Я отдаю свою долю угнанного скота. Но и это не всё. Пусть тридцать человек, умеющих бить тараном, изготовятся. Я вижу, что бревно лежит уже за линией огня их пушек. Оно почти у самых ворот. Нужно только пройти двадцать пять шагов по мелководью брода. По моему сигналу пусть бегут и пытаются ударить в ворота. А мы отсюда будем сыпать стрелами, не давая казакам возможности взяться за пищали. Если ударят раз-другой, уже хорошо. Как там у них пословица: курочка по зернышку? Так и мы будем. С каждым ударом ворота будут становиться менее крепкими.

* * *

Прошло более часа, как полонянки были освобождены. Большая часть из них переплыла Усмань и скрылась в ночной тьме. Тридцать две девушки зашли с задней стороны и попросились в крепость. Задняя часть крепости, выходившая прямо на воду пруда, была сделана по толщине в одно бревно. Заточенные бревна были вертикально вбиты прямо в дно и стянуты между собою поперечными жердями. Казаки без особого труда вывернули пару бревен, чтобы впустить девушек. В такое время работы хватит на всех. Лишние руки не помеха. Правда, не без меры. Если бы все пришли, то прокормить столько ртов, сидя в осаде, просто никак. А потому и просил атаман женщин, кричал со стены, чтобы уходили все. Что только тех, кому совсем некуда податься может принять детинец. Но русская женщина жертвенна и духом прочна иной раз получше мужика. Вот и уходили за горизонт те, кого сильно ранило, или те, у кого сил и здоровья после полона не оставалось, дабы не обременять защитников. А таких большинство оказалось. И ведь сделали это, не сговариваясь, руководствуясь женским умом прямо по ситуации. Остались лишь те, кто физически годился для войны и лишений.