– Детей я не очень люблю, – цинично хмыкнул Вилли. – Вот процесс их созидания…

– Появляются подозрения в гомосексуализме, – продолжал Лютвиц, намеренно пропустив мимо ушей сальность Хофштерна. – Но это бы ему с рук не сошло – нашьют розовый треугольник и отправят в Дахау… Развлекаться с мальчиками у нас позволено людям с должностями повыше. Нет, тут другой аспект. Герр Лауфер очень любил костюмированные приключения. Отдельно лежит донос осведомительницы гестапо по кличке Сюзи, жрицы любви из салона в Потсдаме, о разговорах с ним в постели. Ничего криминального, просто указаны вкусы регирунгсдиректора. Он обожал, когда проститутка переодевалась в платья с кринолином, разыгрывал настоящие сцены – Наполеона с Жозефиной, короля Баварии и Лолу Монтес, Людовика Шестнадцатого и Марию-Антуанетту. Временами игры велись до крайности жестоко. Он глубоко резал себе руку и заставлял Сюзи слизывать кровь с лезвия ножа. Однако делу не дали ход.

– Почему? – оторвался от фляги Хофштерн.

– Проститутка исчезла, – зевнув во весь рот, ответил Вольф. – Вышла из дома и пропала. Её не нашли. Показания подтвердить оказалось некому, обвинять Лауфера в безнравственности не стали – а ведь иначе неизвестно, как бы оно всё повернулось…

Вилли кивнул. Оба прекрасно помнили: в 1938 году министр обороны рейха фельдмаршал фон Бломберг женился на Еве Грюн, особе на 35 лет моложе себя. Уже через три недели обнаружилось, что Грюн – проститутка, и даже дочь проститутки (то есть шлюха во втором поколении). Но это ещё полбеды. Всплыли донесения – в возрасте 19 лет Ева сожительствовала с евреем, тот снимал её для порнографических открыток. Фон Бломберга немедленно сняли с поста министра и вынудили уйти в отставку. Некоторые генералы откровенно намекали фельдмаршалу на самоубийство, упрямый старик отказался стреляться. С тех пор при любом намёке на секс-скандал с высокопоставленными лицами девушки исчезали невесть куда. Ибо так надёжнее.

Хофштерн взвесил флягу в руке, оценивая оставшееся содержимое.

– Я не понимаю, чего мы здесь мокнем? Надо ехать за Лауфером.

– Во-первых, у нас нет ордера, – скучно сообщил комиссар. – И всё, что мы бы смогли, – вежливо, очень вежливо побеседовать с «золотым фазаном»[31], спасающим рейх в трудные времена перед великой победой. Ну а во-вторых, наш любитель переодеваний больше ни за кем не охотится: двадцатого апреля, когда американцы отметили день рождения фюрера бомбардировкой Берлина, ему оторвало ногу, – лежит в госпитале в коме и, похоже, больше не очухается, много крови потерял. Так что за Золушкой гонялся точно не он. Относительно трёх оставшихся… Вилли, алло! Ты меня слушаешь?

Хофштерн приложил палец к губам. Он напряжённо всматривался во тьму леса, вытянув вперёд шею и пригнув голову, – словно хищник, высматривающий добычу. Лютвиц замер. Спустя пару секунд из чащи донёсся слабый, часто повторяющийся, с трудом пробившийся сквозь гул канонады звук. Коллеги переглянулись.

Это кричала женщина.

– Прошу прощения, герр шарфюрер! Можно вас на минуточку?

Сергей обернулся – чувствуя себя так, словно с него начали сдирать кожу. Перед ним стоял полицейский в солдатской каске и с бляхой на груди – тощий, осунувшийся шутце лет за пятьдесят. За плечом жалко болталась трофейная французская винтовка.

– Что вам нужно? – Он отвечал грубовато, как человек, которого отвлекают от дела.

Лицо шутце пошло красными пятнами, губы запрыгали. Он еле справлялся с волнением – даже забыл про нацистское приветствие, обязательное перед унтер-офицером.

– Тут плохо беременной женщине… нигде поблизости нет воды… сплошной хаос. А у вас фляга на ремне… Я останавливаю всех проходящих… извините ещё раз, пожалуйста.

Полицейский показал на подножие лестницы у серого здания с колоннами – театра или собора, Комаровский не разобрал. В Берлине, разумеется, он никогда не был, названий достопримечательностей не знал. На нижних ступеньках, обхватив обеими руками выпуклый живот, лежала девушка лет двадцати пяти: в дурацком белом пальто, не менее дурацкой, покрытой пылью шляпке и длинной чёрной юбке. Рядом, под присмотром старика с повязкой фольксштурма на рукаве, около тридцати старшеклассников копали продолговатую яму – траншею или противотанковый ров. Никто из школьников не плакал: они мрачно молчали, пересыпая землю небольшими горками. Все подчёркнуто не обращали внимания на большое, ветвистое дерево справа от дома с колоннами. Оно было увешано трупами, как рождественская ёлка игрушками. У каждого из мертвецов на спине приколота булавкой бумажка: «Я ПАНИКЁР!»

– Конечно, сейчас… – Сергей отстегнул от пояса флягу, подошёл к девушке. Опустился на одно колено, поддержал её голову рукой, поднёс горлышко к губам. Она глотала воду жадно, с закрытыми глазами, – за считаные секунды ёмкость наполовину опустела.

Беременная закашлялась, слегка сжав его ладонь.

– Спасибо, господин офицер, – сказала она. – Мне немного легче. Как дела на фронте?

– Отлично, – произнёс Сергей, скрипнув зубами. – Разве вы не видите, что мы побеждаем?

– Я не понимаю, почему не расстреливают «остарбайтеров». – Немка, вероятно, даже не слышала его ответа. – У меня работает девка с Украины, только вчера видела, как она улыбается. Причины абсолютно ясны. Позвонила в гестапо, там записали, но ещё никто не приехал. Герр шарфюрер, может, хоть вы сходите ко мне? Я назову вам мой адрес.

Комаровский механически начал завинчивать пробку фляги. Пространство перед глазами снова заволокло мутью, в самом центре тьмы вырисовывался череп с распущенными волосами. Он равнодушно подумал, что ему даже не хочется ударить немку. Плюнул бы просто в лицо, повернулся и ушёл. В феврале сорок четвёртого – через полгода, когда фрицев вышибли из Брянска, – ему пришло письмо от соседа… Жену Елену, оставшуюся под оккупацией с пятилетним сыном Володей, арестовали как члена семьи красноармейца и коммуниста. А в марте сорок второго, после подрыва партизанами бронемашины на окраине города, расстреляли в числе трёх сотен других заложников. Тела Лены с Володькой так и не нашли, их зарыли в огромных ямах в местечке Лесные Сараи у самого центра города. Уставшая от бесконечных убийств, пропитанная шнапсом и табаком зондеркоманда сбрасывала трупы в глубокие рвы – тысячи и тысячи безымянных людей. Через два года попробуй разбери, где там сейчас кто. Комаровский перечитал это письмо сто раз, а то и больше. Слёзы не шли, руки тряслись. Он отказывался верить: такого не может быть, Лена и Вовка живы. Запросил коменданта Брянска, получил ответ: «С глубоким прискорбием извещаем Вас, что Елена Николаевна Комаровская и Владимир Сергеевич Комаровский зверски убиты немецко-фашистскими захватчиками…» В эту ночь он понял, что не вернётся в Брянск. Никогда больше. Не сможет пройти по улицам, вспоминая – там он целовался с Еленой, тут пел песни с гостями после их свадьбы в столовой, а здесь по выходным гулял с маленьким Вовкой на руках. Пить не стал – знал, что водка от горя не помогает. На следующий день, как обычно, пошли за «языками», и Комаровский задушил обер-лейтенанта вермахта. Заметив бойцов, тот полез за пистолетом. Старлей сломал ему запястье (вылезла сахарно-белая кость), затем ударил головой в лицо и сомкнул руки на горле. Немец уже хрипел, страшно выкатив глаза, из ноздрей пошла кровь – а Сергей был не в силах оторваться, словно давний курильщик от папиросы. Никто из разведроты не помешал завершить дело (все знали, что случилось в Брянске). Хотя, конечно, офицер куда ценнее для допроса, чем попавший в засаду вместе с ним унтер из обозников, которого в итоге, заткнув рот кляпом, и притащили в расположение части. Вечером Комаровский с удивлением заметил: его «отпустило», жена и ребёнок больше не снились, он не просыпался посреди ночи, не сворачивал дрожащими пальцами «козью ножку» из самосада. Через три дня опять стало хуже – мёртвый сын во сне смеялся, тянул маленькие ручки. Вовку держала у груди оскаленная Лена – с чёрным, полусгнившим лицом. В ту же ночь, никого не предупреждая, он уполз на немецкие позиции и заколол в траншее ефрейтора, вышедшего из блиндажа по нужде. Такое стало нормой: он уже не мог без убийств. Когда части РККА вошли на территорию Германии, Сергей опасался, что не удержит себя в руках – будет стрелять во всех подряд, включая женщин и детей, как безымянный фриц (он часто виделся Комаровскому во сне – белозубый, довольный, обязательно с расстёгнутым воротником мундира), отправивший на тот свет его семью. Случилось иначе – Комаровский не реагировал, если подчинённые устраивали короткую расправу над взятыми в плен эсэсовцами, но гражданские его не волновали – кровь бросалась в голову лишь при виде людей в форме. Немцы, не успевшие сбежать из оставленных вермахтом городов, выглядели угодливо, вывешивали из окон белые тряпки, заискивающе улыбались, кто-то всегда указывал на дома партийных функционеров НСДАП, ожидая награды или другого поощрения.