и поднимаясь на скромного размера горы британского ландшафта. При этом возникало ощущение, что они впервые участвуют в общей культуре мобильности. На смену базовому различию между передвигающимися верхом и пешком или, что еще существеннее, между едущими в повозке и теми, кто тащился вдоль пыльной дороги, боясь, как бы их не задавили, пришло нечто новое: богатые и привилегированные были теперь вовлечены в ту же форму передвижения, что и самые простые рабочие. При этом самые интеллектуальные и моральные из них любили думать, что они используют свои ноги так же, как это делали древние философы и ранние христиане. Мало того что респектабельные ходоки перенимали темп у низших слоев – они к тому же имели возможность встретиться с ними на открытом воздухе, не обремененные ритуалами гостеприимства, защищавшими приватность их домов. В библиотеке Вордсворта имелся экземпляр «Перипатетики» Джона Телуолла (1793), в которой пешее путешествие служит тропом, означающим возможность встретиться с «несчастными селянами» и прочими трудящимися и узнать об их страданиях[202]. Идеальная прогулка Вордсворта состояла из длинных отрезков одинокого пути вдоль дороги, перемежающихся случайными беседами с местными жителями, чье положение проливало свет на трудности, связанные с расширением рыночной экономики[203].

Уже в начале своего эссе Хэзлитт касается центрального вопроса – является ли обсуждаемая им активность по сути своей одиночной:

Путешествие – одно из приятнейших занятий на свете, однако путешествовать я люблю в одиночестве. В четырех стенах общество доставляет мне удовольствие; на открытом воздухе с меня довольно того, что со мной природа. Там, оставаясь один, я менее всего одинок[204].

Джеффри Робинсон называет это эссе «спором романтика с романтизмом»[205]. В нем воображаемое высвобождение Вордсворта посредством встречи с природой замкнуто на себя. Цель прогулки – не озарения или образы, которые можно было бы перевести в более широкое литературное общение, а удовлетворение потребности в личной свободе. «Душа всякого путешествия, – писал Хэзлитт, – это свобода, полнейшая свобода в мыслях, чувствах, поступках. Мы отправляемся в путешествие преимущественно для того, чтобы освободиться от всевозможных помех и тягот, уйти от себя, а главное – от других»[206]. Тропинка или проселочная дорога – это место, где нет людей и где не будет сказано ни слова: «…я предпочитаю ничем не возмущаемое молчание сердца – красноречивее коего не найти»[207]. В этой тишине можно проникнуть в запутанный клубок мыслей и чувств, накопленных в ходе повседневной жизни, и найти там, внутри, смысл:

С плывущего в вышине облака я ныряю в свое прошлое и блаженно купаюсь в нем: так смуглый индеец смело бросается в волны вниз головой, и они несут его к родимому берегу. Давно позабытые воспоминания, будто «судов обломки с россыпью сокровищ», вспыхивают пред моим жаждущим взором; я начинаю чувствовать, мыслить – и вновь обретаю себя[208].

Это сочетание мистицизма и мизантропии имело большое будущее. Полвека спустя свою философию пешехода изложил Роберт Льюис Стивенсон:

Итак, чтобы сполна насладиться ею, пешую прогулку должно совершать в одиночку. Если отправиться компанией или даже хотя бы в паре с кем-то, от пешей прогулки останется одно название; это будет уже нечто иное, скорее похожее на пикник. Пешую прогулку должно совершать в одиночку, поскольку суть ее – в свободе; ибо нужно иметь возможность сделать остановку и продолжить путь, пойти той дорогой или этой по своему капризу; и потому еще, что нужно идти в своем темпе, не спеша за ходоком-чемпионом и не семеня подле девушки. Наконец, нужно быть открытым для всех впечатлений и позволять мыслям подчиняться тому, что видишь. Вы должны быть подобны трубе, в которой может играть любой ветер[209].

У путешествий была своя иерархия. Можно было, конечно, гулять компанией и получать от этого удовольствие. Но это был не столь значительный опыт. «Тишины недостаточно», – настаивал Дж. М. Тревельян.

Для идеальной пешей прогулки, столь не похожей на воскресное гуляние, мне надобно быть одному. Когда вы отправляетесь в пеший поход, присутствие спутника, а с ним и утомительных сомнений в том, подходит ли ему темп, хочет ли он забраться на утес или пойти вдоль ручья, а главное – неотвязный страх, что он может заговорить, – все это разрушает гармонию тела, ума и души, шествующих, уже не сознавая своей отдельности, несогласованности, ставших одним целым с мистическим единством земли[210].

Хотя маршруты большинства пеших прогулок лежали через культурный ландшафт, это все же был опыт, оторванный от сельской экономики и ее рабочей силы, а также от мира труда в целом – за исключением разве что тех случаев, когда прогулка совершалась в выходной день или во время ежегодного праздника. Единственно допустимым было присутствие людей в заезжем доме или гостинице в конце полного впечатлений дня: там персонал обеспечивал питание и комфорт, а путешественники рассказывали друг другу о своих подвигах.

Ходокам с хорошими манерами было важно личное усилие, но не до степени физического истощения. Все больше путешественников из среднего класса гордились расстоянием, которое они могли преодолеть за день без видимых усилий. Для выпускников старинных английских учебных заведений это было ритуальной победой – пройти пятьдесят пять миль от Карфакса до Лондона или пятьдесят одну милю от Кингс-Парейда до столицы. Согласно Тревельяну, «всякий честолюбивый кембриджец или оксфордец должен дойти до Мраморной арки со скоростью, которая сделает честь колледжу, откуда он начнет на рассвете»[211]. «И есть еще более трудное испытание, – писал он, – если человек может пройти восемьдесят миль от оксфордской Девы Марии до кембриджской Девы Марии за двадцать четыре часа, он займет место рядом с Боуэном и еще очень немногими»[212]. Широко известно восхваление Лесли Стивеном двух форм крайнего напряжения, выраженного в пешем походе из Кембриджа в Лондон, занявшем двенадцать часов и имевшем целью ужин в Альпийском клубе[213]. Этот труд был превознесением волевого физического усилия над скоростью и комфортом. Между Оксфордом, Кембриджем и Лондоном регулярно курсировали дилижансы, осуществлялось и железнодорожное сообщение[214], однако передвижение этими способами предполагало подчинение социально-организационной дисциплине транспортных систем и навязанное общество других путешественников. «Освободившись от всех хлопот, связанных с железнодорожным расписанием и излишними механизмами, – писал Стивен о ходьбе вообще, – ты доверяешься своим ногам, останавливаешься, когда захочешь, отклоняешься в любом направлении, которое пришлось тебе по душе, и заглядываешь в причудливое разнообразие человеческой жизни во всякой гостинице, где остаешься на ночь»[215].

Способность любителей пеших походов отправиться в путь в одиночку усиливало издательское дело. Справочники и карты начали появляться еще в