В тот период времени она причинила мне огромный вред. Чувствовала ли она себя на высоте, когда играла с девочками, или была обижена, когда они отвергали ее, – она в любом случае заставляла меня поверить, что я все делаю не так, что я слишком зациклена на себе и не создана для того, чтобы быть хорошей матерью. Я неудачница. Неудачница. Неудачница. Скорее всего я примерно так же чувствовала себя и в тот день на пляже. Было июльское утро, Лючилла завладела Бьянкой и прогнала Марту. Возможно, она не захотела с ней играть, потому что та была слишком маленькой, а может, потому, что считала ее еще глупой и игра с ней доставляла ей меньше удовольствия, – не знаю. Но она сказала ей нечто такое, что заставило малышку заплакать, и это рассердило меня. Я оставила хнычущую дочку под зонтиком с Джанни и Маттео, которые увлеченно болтали, раздраженно схватила свое полотенце, расстелила его на солнце в нескольких шагах от моря и легла на спину. Марта, которой было тогда то ли два с половиной, то ли три года, вприпрыжку доскакала до меня, ей хотелось поиграть, и она стала сыпать песок мне на живот. Я ненавижу пачкаться в песке, ненавижу, когда им пачкают мои вещи. Я крикнула мужу, чтобы он подошел и забрал ребенка. Он подбежал, почувствовав, что у меня нервы на пределе, и опасаясь, что я устрою сцену: в такие моменты я становилась неуправляема. Очень быстро я перестаю понимать, где нахожусь – дома или в общественном месте, и мне все равно, что люди меня услышат, что они меня осудят, я лишь испытываю неодолимое желание проявить свою ярость напоказ, как на сцене. “Забери ее, – крикнула я ему. – Она совершенно невыносима!” Не знаю, почему я велела ему уходить вместе с бедной малышкой Мартой. Если Лючилла была с ней жестока, я должна была ее защитить, но я вела себя так, словно поверила наговорам этой женщины и решила, что моя дочка и вправду глупая, что она вечно хнычет и что это невыносимо.

Джанни взял ее на руки и бросил на меня взгляд, означавший: ну все, успокойся. Я сердито отвернулась от него и пошла окунуться, чтобы смыть песок и немного остыть. Когда я вернулась на берег, то увидела, что он играет с Бьянкой и Мартой вместе с Лючиллой. Он смеялся; к ним подсел и Маттео. Лючилла, видимо, передумала и решила, что с Мартой теперь можно поиграть, а заодно показать мне, что у нее это запросто получится.

Малышка улыбнулась, я сама это видела. Она еще шмыгала носом, но была совершенно счастлива. Прошла секунда, другая, я почувствовала, как внутри меня поднимается разрушительная сила, и случайно дотронулась до мочки уха. Серьги на месте не оказалось. Украшение было недорогое, оно мне нравилось, хотя и не слишком. Но все же я засуетилась, крикнула мужу, что потеряла серьгу, осмотрела полотенце, ничего на нем не обнаружила, закричала еще громче, что украшение точно потеряно, в ярости прервала их игру и сказала Марте: “Вот видишь, что ты натворила, из-за тебя я уронила серьгу”. Я произнесла это с ненавистью, как будто возлагала на нее вину за нечто очень важное для меня, для моей жизни… потом вернулась и стала разгребать песок, сначала ногами, затем руками, тут подоспел мой муж, за ним и Маттео, и мы стали искать втроем. Только Лючилла продолжала играть с моими дочерями, не участвуя в устроенной мной бурной сцене и не давая участвовать в ней и девочкам.

Потом дома я проорала мужу прямо при Бьянке и Марте, что не хочу больше видеть эту суку, никогда не хочу, и муж согласился: главное, чтобы воцарилось спокойствие. Когда я ушла от него, у них с Лючиллой, кажется, что-то было. Возможно, он надеялся, что она бросит мужа и позаботится о девочках. Но она не сделала ни того, ни другого. Она была в него влюблена, это точно, но разводиться не стала, а Бьянка с Мартой перестали ее интересовать. Не знаю, как у нее прошли эти годы, живет ли она до сих пор со своим мужем или рассталась с ним и снова вышла замуж, завела ли собственных детей. Я ничего о ней не знаю. Тогда мы были молоденькими девчонками, и кто знает, какой она стала теперь, о чем думает, что делает.

Я припарковалась, пересекла сосновый лес. Снова пошел дождь. Я добралась до дюн. На пляже не было ни единого человека, даже Джино и управляющего. Изрытый дождем песок стал напоминать шершавую темную корку, на которую лениво наплывал белесоватый мякиш моря. Я подошла к зонтам, под которыми обычно сидели неаполитанцы, остановилась у зонтика Нины и Элены, где были сложены многочисленные игрушки девочки – половина под шезлонгами, половина в огромном пластиковом пакете. Вот бы какое-нибудь дело или мой молчаливый призыв заставили Нину прийти сюда одну, подумала я. Вот бы она оставила ребенка и всех остальных. Мы поздоровались бы, ничуть друг другу не удивившись. Разложили бы два шезлонга и стали вместе смотреть на море, спокойно обсуждая события моей жизни, иногда трогая друг друга за руку.

Мои дочери время от времени пытаются стать моей противоположностью. Они славные, образованные, обе выбрали профессию, как у отца. Решительные, хоть и всегда настороже, они с неудержимой силой покоряют мир и, вероятно, достигнут большего, чем мы, их родители. Два года назад, когда я представила себе, что они могут уехать неведомо на сколько, я написала им длинное письмо, в котором подробно рассказала о том, как случилось, что я их бросила. Я хотела не объяснять причины – какие? – а поведать, что именно толкнуло меня уехать так далеко от них. Я сделала две копии письма, каждой по одной, и отнесла в их комнаты. Но ничего не произошло, они ничего мне не ответили, даже не сказали: “Давай обсудим это позже”. Только однажды Бьянка, заметив легкое огорчение у меня на лице, с порога своей комнаты насмешливо бросила: “Везет же людям! Хватает времени письма писать!”

Глупо было думать, что можно что-то рассказывать дочерям, прежде чем им стукнет пятьдесят. Ждать, что они будут воспринимать тебя как личность, а не как должность. Говорить: я ваша история, вы начинаетесь с меня, поэтому послушайте, это может вам пригодиться. Правда, для Нины я не история, для нее я скорее могу стать будущим. Выбрать себе в подруги чужую дочь. Подойти к ней, наладить контакт.

Я простояла там некоторое время, ковыряя ногой песок, пока не добралась до сухого слоя. Вот если бы я взяла с собой куклу, подумала я (правда, без сожаления), то могла бы закопать ее здесь, под мокрой песчаной коркой. Это было бы замечательно, кто-нибудь обязательно нашел бы ее на следующий день. Но не Элена: я хотела, чтобы ее нашла Нина, я подошла бы и спросила: “Ты рада?” Но я не взяла с собой куклу, я не сделала этого, даже об этом не подумала, наоборот, я купила Нани новое платье, туфли – еще один бессмысленный поступок. Впрочем, смысл, может, и есть, как во многих мелких событиях моей жизни, только я не могу его найти. Я дошла до береговой кромки, мне захотелось устроить себе долгую прогулку, чтобы посильнее устать.

Я действительно долго гуляла, повесив сумку на плечо, держа в руке сандалии и шлепая по воде. Мне встретилась только влюбленная парочка, и больше никого. В первый год жизни Марты я обнаружила, что уже не люблю своего мужа. Тяжелый был год, малышка совсем не спала и не давала спать мне. Физическое переутомление – как увеличительное стекло. Я слишком уставала, чтобы учиться, чтобы думать, смеяться, плакать, чтобы любить этого мужчину, слишком умного, слишком сильно жаждущего выиграть пари, заключенное с судьбой, вечно отсутствующего. Для любви нужны силы, а у меня их не осталось. Когда он приступал к ласкам и поцелуям, я начинала нервничать, мне казалось, что он использует меня как стимулятор собственного удовольствия и что на самом деле я совершенно одинока.