Канул с мертвым грузом — канул, отняв у нас навсегда тело, найденное почти чудом, ревниво хранимые останки, от благополучной перевозки которых столь странным образом зависели надежды и любовь двух человеческих существ! В тот миг, когда последние признаки корабля скрылись в пучине вод, я ощутил, как Монктон, сидевший очень близко от меня, задрожал всем телом, и услышал, как он повторяет про себя с тоской вновь и вновь: «Ада!»

Я старался отвлечь его внимание, но вотще. Он махнул туда, где прежде стоял бриг и где теперь уже ничего не было видно, кроме катящихся валов:

— Гробница Уинкотского склепа теперь всегда будет пустовать. — Он на мгновенье глянул печально и серьезно мне в лицо, затем отвратил взор, склонил голову на руки и замолчал.

Еще задолго до прихода ночи нас заметило торговое судно, взяло на борт и доставило в Испанию, в Картахену. Альфред так и не поднял головы и ни разу не обратился ко мне за все то время, что мы были на борту торгового судна. Но я заметил с тревогой, что он часто и бессвязно говорит сам с собой, то и дело бормочет строки древнего пророчества, то и дело поминает роковое пустующее место в Уинкотском склепе, то и дело повторяет срывающимся голосом, от которого у меня разрывалось сердце, имя бедной девушки, ожидавшей его в Англии. Но то были не единственные причины для страха, который он мне внушал. К концу путешествия у него появился жар, перемежавшийся ознобами, что я по невежеству отнес за счет малярии. Но вскоре я прозрел. Мы не пробыли на берегу и дня, как вдруг ему стало настолько хуже, что я позаботился найти лучшую медицинскую помощь, какую можно было получить в Картахене. Первые день-другой доктора расходились во мнениях по поводу природы его недомогания, но вскоре издавна тревожившие меня симптомы проявились сполна. Эскулапы объявили, что жизнь его в опасности, и сообщили, что он страдает воспалением мозга.

Я был настолько потрясен и опечален, что поначалу не знал, как быть с этим новым бедствием, свалившимся на меня. В конце концов я решился написать старику священнику, который был наставником Альфреда и, как мне было известно, по-прежнему проживал в Уинкотском аббатстве. Я поведал ему все случившееся, просил как можно осторожнее сообщить мою печальную новость мисс Элмсли и заверял его в своей решимости оставаться с Монктоном до конца.

Отправив письмо и послав в Гибралтар за лучшими медицинскими силами, какие там имелись, я понял, что сделал все возможное и остается лишь надеяться и ждать.

Много печальных и тревожных часов провел я у постели моего бедного друга. Не раз одолевали меня сомнения, правильно ли я поступал, потворствуя его мании. Доводы, представившиеся мне после нашего первого с ним разговора, и сейчас, по долгом размышлении, казались мне не менее убедительными. То был единственный способ ускорить его возвращение в Англию к тосковавшей по нему мисс Элмсли. И не моя вина, что несчастье, предвидеть которое было не в силах человеческих, перевернуло все планы — и его, и мои. Но теперь, когда бедствие разразилось и изменить уже ничего было нельзя, что делать, буде он оправится от своего физического недуга, как бороться с его недугом душевным?

Когда я размышлял о наследственной слабости его умственного здоровья, о первом детском страхе перед Стивеном Монктоном, от которого он так и не оправился, о той болезненно уединенной жизни, которую он вел в аббатстве, о его несокрушимой вере в существование призрака, как он полагал, постоянно за ним следовавшего, признаюсь, я не надеялся подорвать его мистическую веру в каждое слово и каждую строчку старого семейного пророчества. Уж если цепь поразительных совпадений, которые вроде бы подтверждали справедливость прорицания, произвела сильное и неизгладимое впечатление на меня (а так оно и было), мог ли я удивляться, что в уме, да еще в таком уме, как у него, появилась несокрушимая уверенность в истинности каждого слова? Положим, я бы спорил с ним, а он мне возражал, что я мог ответить, если бы он сказал: «В пророчестве говорится о последнем в роду — последний в роду я. В пророчестве говорится о пустом месте в склепе — и в склепе сейчас пустует место. Следуя пророчеству, я предупреждал, что тело Стивена Монктона не захоронено, и вы убедились, что так оно и было»? Если он это скажет, что толку отвечать ему: «Это всего лишь странные совпадения»?

Чем больше я думал о том, что делать, когда он выздоровеет, тем больше я погружался в уныние. Чем чаще говорил мне пользовавший его врач: «Лихорадка, может быть, пройдет, но у него есть навязчивая идея, не покидающая его ни днем, ни ночью, которая расстроила его ум и которая в конце концов убьет его, разве что вы или кто-либо из друзей изгоните ее», — словом, чем чаще я это слышал, тем острее я ощущал свою беспомощность и тем старательнее отгонял всякую мысль, мало-мальски связанную с безнадежным будущим.

Из Уинктона я ожидал лишь письма. И соответственно, испытал и большое удивление, и большое облегчение, когда в один прекрасный день мне доложили, что меня желают видеть два джентльмена, один из которых оказался стариком священником, а второй — родственником мисс Элмсли.

Перед самым их приездом у Альфреда исчезли симптомы горячки, и врачи объявили, что его жизнь вне опасности. И священнику и его спутнику не терпелось узнать, когда у больного будет довольно сил, чтоб перенести путешествие. Они прибыли в Картахену с единственною целью увезти его домой и были настроены много радужнее моего по поводу целительности родного воздуха. Когда все, что касалось самого главного — срока отъезда в Англию, было обсуждено и решено, я отважился справиться о мисс Элмсли. Ее родственник ответил мне, что она весьма страдает физически и душевно из-за чрезмерной тревоги об Альфреде. Они вынуждены были скрыть от нее меру угрожавшей ему опасности, чтобы удержать ее от участия в этой миссии — поездки в Испанию вместе с ними.

По мере того как одна неделя сменялась другой, медленно и лишь отчасти восстанавливалось былое физическое здоровье Альфреда, но в болезни, поразившей его мозг, не заметно было никакого улучшения.

С того самого дня, как появились первые признаки выздоровления, обнаружилось, что воспаление мозга необычайно странно подействовало на его память. Воспоминания о недавних событиях совершенно оставили его. Все, связанное с Неаполем, со мной, с его поездкой в Италию, самым таинственным образом улетучилось из его памяти. И настолько основательно все последние события выветрились из его головы, что он хотя и узнавал старика священника и собственного своего слугу с первых же дней выздоровления, но так и не узнал меня и при моем приближении к его постели смотрел на меня таким тоскливо-недоуменным взором, что я чувствовал невыразимую боль. Спрашивал он лишь о мисс Элмсли и Уинкотском аббатстве, и все его разговоры касались лишь того времени, когда еще был жив его отец.

Доктора предсказывали скорее хорошее, нежели дурное по поводу потери им памяти обо всем недавно происшедшем, обещая, что это состояние временное и что оно благоприятно для спокойствия ума — первейшего условия его исцеления. Я старался им верить, старался быть столь же оптимистически настроен — в день его отъезда, — сколь и его старые друзья, увозившие его домой. Но все это мне слишком дорого давалось. Предчувствие, что мы больше никогда не свидимся, теснило грудь, к глазам подступали слезы, когда я увидел, как моему бедному другу не столько помогли войти в дорожную карету, сколько внесли туда его исхудалое тело и осторожно повезли по дороге — домой.