Промолвив это, он подпер голову рукой, вздохнул и стал так же мягко повторять про себя строки древнего пророчества:

Если будут пустовать

Склепы Уинкота и ждать

Монктона, что в свой черед

В землю предков не сойдет,

Сир и брошен, словно тать,

На ветру будет лежать,

Смрадным трупом будет гнить,

Трех аршин себе молить

(Тот, что акрами владел,

Не получит их в удел), —

Это будет верный знак,

Что сгустился страшный мрак,

Смерти тень все ниже, ниже,

Гибель Монктонов все ближе,

Над последним в их роду

Смерть взнесла свою косу.

Мне показалось, что последние строки он произнес несколько неразборчиво и попытался отвлечь его разговором на другую тему. Не обратив никакого внимания на мои слова, он продолжал, обращаясь к самому себе.

— «Гибель Монктонов все ближе», — повторил он, — но постигнет она не меня. Неотвратимый рок не висит более надо мной. Я похороню своих непогребенных мертвецов, я заполню пустующую гробницу Уинкотского склепа, и тогда начнется новая жизнь — жизнь с Адой!

Казалось, звук этого имени привел его в чувство. Он придвинул к себе дорожную конторку, спрятал туда пачку писем и вынул лист бумаги.

— Я хочу написать Аде, — сказал он, обернувшись ко мне, — и сообщить ей добрую весть. Она обрадуется еще больше моего, когда узнает.

Измученный всеми событиями этого дня, я оставил его писать письмо и отправился спать. Однако то ли я был слишком взбудоражен, то ли слишком утомлен, но сон не шел ко мне. В состоянии бодрствования ум мой, естественно, обратился к находке в монастыре и к тем последствиям, к которым эта находка, скорее всего, приведет. При мысли о будущем меня охватило гнетущее, томительное чувство, которому я решительно не мог отыскать объяснения: останки, обнаружению которых мой несчастный друг придавал такое значение, были найдены, через несколько дней они, несомненно, будут в его распоряжении и он сможет перевезти их в Англию на первом же торговом судне, какое выйдет из Неаполя, мне же могла служить наградой надежда, что теперь, когда исполнился его диковинный каприз, восстановится его душевное равновесие и новая жизнь, которая ему предстоит в Уинкоте, сделает его счастливым человеком. Такие размышления сами по себе, разумеется, не могли таить в себе ничего неприятного, и тем не менее на протяжении целой ночи все та же непостижимая, беспричинная тоска снедала мою душу, она томила меня, пока стояла темнота, томила и тогда, когда я вышел глотнуть первой рассветной свежести.

Наступил день, и начались неотвязные заботы — пора было вступать в переговоры с властями. Лишь те, кому доводилось иметь дело с итальянскими чиновниками, могут вообразить себе, каким испытаниям подвергал наше терпение каждый, к кому нам приходилось обращаться. Нас гоняли от одного сановника к другому, выражали недоумение, устраивали перекрестные допросы, окружали дело тайной, и вовсе не потому, что оно того требовало из-за своей сложности и запутанности, а потому, что каждому влиятельному чиновнику нужно было продемонстрировать свою важность, затрудняя достижение цели всеми возможными способами. После первого же дня знакомства с итальянскими государственными службами я оставил все бессмысленные формальности, которых никак нельзя было обойти, на долю Альфреда, а сам обратился к делу поистине трудному: нужно было благополучно перевезти останки из монастырской пристройки в Неаполь.

Лучший план действий, который напрашивался сам собой, был написать моему другу в Рим, где, как я знал, было принято бальзамировать тела высших церковных иерархов и где, как я рассудил, можно было ожидать, что нам помогут произвести такую химическую обработку, какая требовалась в нашем экстраординарном случае. В письме я сообщил лишь, что труп необходимо во что бы то ни стало вывезти, и описал его состояние, подчеркнув, что нас не пугают никакие расходы, лишь бы удалось сыскать подходящего работника или работников. Разумеется, тотчас на пути выросли неожиданные препятствия и к делу примешались новые бессмысленные формальности, потребовавшие преодоления, но в конце концов терпение, настойчивость и деньги взяли верх, и два человека срочно выехали из Рима, чтобы выполнить возложенное на них поручение.

Мне незачем путать читателя подробностями, связанными с этой частью моей истории. И, сказав, что благодаря химическому воздействию разложение было приостановлено, так что останки можно было поместить в гроб и благополучно довезти до Англии, я сказал вполне достаточно. Еще десять дней ушло втуне на всевозможные нелепые оттяжки и задержки, и наконец я испытал удовольствие лицезреть пустую монастырскую пристройку, в последний раз пройти через процедуру получения или скорей взимания табака старым капуцином и приказать, чтобы дорожные кареты были поданы к гостиничному крыльцу. Не прошло и месяца, как мы появились вновь в Неаполе, преуспев в замысле, который был осмеян как неисполнимый по своей фантасмагоричности всеми нашими друзьями, слыхавшими о нем.

По возвращении первейшим делом, которое нам надлежало уладить, было обеспечить доставку гроба в Англию — само собою разумеется, по морю. Все расспросы, не отправляется ли на днях в какой-либо британский порт торговое судно, ничего не дали. Оставался лишь один способ незамедлительно переправить останки в Англию — нанять специальное судно. Снедаемый нетерпением как можно быстрее возвратиться домой и преисполненный решимости не спускать глаз с гроба, пока его не доставят в Уинкотский склеп, Монктон решил нанять первый же корабль, который можно будет раздобыть. Стоявшее в порту судно, которое, как нам сказали, в ближайшее время будет готово к плаванию, был сицилийский бриг — его мой друг и зафрахтовал. Самые лучшие корабельные мастера, каких удалось найти, тотчас принялись за дело, и самый бравый капитан, и самая расторопная команда, какую можно было укомплектовать в Неаполе в срочном порядке, были наняты для морского перехода.

Выразив мне вновь самую горячую благодарность за оказанные услуги, Монктон заявил, что не имеет намерения просить меня сопровождать его в Англию. Однако к его величайшему изумлению и радости я сам предложил ему совершить плавание на бриге. Вследствие диковинных совпадений, которых я был очевидцем, и необычайных открытий, которые мне довелось совершить со времени нашей первой встречи в Неаполе, то, что было для него единственной и важнейшей целью в жизни, стало в ту пору и для меня единственной и важнейшей жизненной целью. Я не разделял манию моего несчастного друга, но можно сказать без всякого преувеличения, что мое страстное желание довести до конца наше диковинное предприятие ничуть не уступало его нетерпению увидеть гроб в земле Уинкотского склепа. Боюсь, что, когда я предложил сопровождать его домой, любопытство двигало мной не в меньшей степени, чем дружба.

Мы отплыли в Англию в прелестную, тихую полдневную пору. Впервые за все время нашего знакомства Монктон, похоже, был в приподнятом настроении. Он говорил не смолкая, шутил по любому поводу, посмеивался надо мной из-за того, что страх перед морской болезнью угнетает бодрость моего духа. На самом деле никакого такого страха я не испытывал, а придумал его, чтобы объяснить то непонятное уныние, которое прежде уже мучило меня в Фонди. Обстоятельства складывались самым благоприятным для нас образом, и все на борту пребывали в отличнейшем расположении духа. Капитан был доволен судном, команда, состоявшая из итальянцев и мальтийцев, ликовала при мысли, что за короткий переход на хорошо оснащенном судне получит отличное вознаграждение. Лишь у меня было тяжело на сердце. Никакой разумной причине не мог я приписать угнетавшую меня тоску, но тщетно пытался преодолеть ее. В первую же ночь в море я сделал открытие, отнюдь не способствовавшее восстановлению моего душевного равновесия. Монктон оставался в каюте, на полу которой стоял ящик с упрятанным туда гробом, а я был на палубе. Ветер упал почти до штиля, и пока я лениво наблюдал, как то и дело на мачтах хлопают, подрагивая, паруса, ко мне подошел капитан и, отведя меня в сторонку, чтобы нас не услыхал рулевой, прошептал на ухо: