— Ну что ж, спасибо, — кивнул я.

— А мне так и сидеть? — Он хлюпнул носом, и вид у него , стал жалкий.

— Трое суток посидишь. Там поглядим, — сказал я. в Тем временем наши с ребятами из ФСБ обыскали квартиру и гараж Стружевского. Изъяли несколько икон, небольшую коллекцию монет, несколько орденов девятнадцатого века и орден Суворова без соответствующих документов.

— Где у него склад? — спросил меня полковник Буланов, выслушав мой подробный доклад.

— Кто ж знает, — пожал я плечами.

— Ты не жми плечами-то, — сказал Буланов раздраженно.

— Могу и не жать. Все равно не знаю.

— Надо узнавать.

— Из Стружевского ничего не выдавить. Это издержки масскультуры. Все сейчас требуют адвоката и зачитывания им их прав. И никто не спешит раскаиваться.

— Зубы не заговаривай, — Буланов нахмурился. — Как искать будем, где у него клад зарыт?

— Отпустим.

— Верно. Отпускаем. И наружку ему прикрепляем. Пускай сам нас приведет.

Выпускать Стружевского мне не хотелось до боли. Но никуда не денешься.

— Пускай приведет, — согласился я.

Когда следователь на следующий день отпускал Стружевского на свободу, тот был искренне уверен, что оставил ментов в дураках. Он, видимо, считал, как некоторые, даже умудренные опытом уголовники, что кто не колется — тот не сидит. Еще как сидят!

Куда ж ты нас приведешь, проводник?

С утра пораньше меня разбудил телефонный звонок.

— Привет, Алексей, — услышал я знакомый голос. Сто лет бы его не слышать.

— Здравствуй, Надя, — сказал я в ответ. — Какого лешего тебе надо от меня в семь утра?

— У меня сегодня переговоры. Да и тебя не застанешь.

— Тогда бы уж ночью звонила. Чтоб наверняка.

— Ты опять злишься. От злости бывает язва желудка.

— Язвы желудка бывают от жен.

— Правильно. Я виновата. Опять я во всем виновата, — с профессиональным надрывом произнесла она.

— Ладно. Вопрос «кто виноват» — в сторону. Что делать? — спросил я.

— Котенок тебе посылку прислала.

— Какую посылку?

— Запечатано. Там письмо, кажется. Приедешь?

— Обязательно. Завтра попытаюсь подъехать.

— Вот ты такой. Ребенок письмо прислал. Лететь на крыльях должен. А у тебя даже намека на интерес нет… Ох, Алексей.

— Я приеду, как только смогу. Привет спекулянту передавай.

— Обязательно. От мента.

— Вот именно. Роже спекулянтской от рожи ментовской, — хмыкнул я. — Целую, ласточка. Порхай себе на здоровье, — я повесил трубку.

Классический треугольник. Было три человека — я, мой соратник по боксу, добрый приятель Володька, и моя жена Надя. Когда времена стали меняться, Володька плюнул на работу, принципы и устои — на все, и стал правдами и не правдами делать бабки. Надя тоже плюнула на все и стала делать бабки. А опер Алексей Тихомиров ни на что не может плюнуть до сих пор, поскольку по неистребимой наивности считает, что служебный долг чего-то стоит, что он обязан кого-то ловить, кого-то спасать.

Дальше расклад обычный. Опер Тихомиров вечно в безденежье, дома почти не бывает, все в трудах праведных. И пока он сидит в засадах, два новорусских делателя денег тем временем прекрасно находят общий язык. Деньги к деньгам, сердце к сердцу. И вот все меняется — они уже вдвоем, а я за бортом.

Я что, сильно убивался? Не слишком сильно. Поскольку понимал, что роскошной брюнетке Надежде я не пара. А мой приятель Володя — пара. Вот только в центре этого треугольника была одна точка, на которой сошелся для всех клином белый свет. Это Котенок мой драгоценный, дочка ненаглядная. Папа ловит бандитов, мама — рекламная львица, с утра до вечера носится по радио и телевидениям, по конторам и фирмам, делая рекламные бабки. Дядя Володя тоже весь в делах. А Котенок сначала обучалась в элитной гимназии, вместе с детьми крупных ворюг и известных бандитов. А потом ее сослали, как члена РСДРП при царизме, за границу. В Англию. В закрытую и дорогую школу. Мне не нравится, что она там. А Наде и Володьке нравится. Не потому, что они ее не любят и хотят услать подальше — любят они ее. Вот только считают, что из нее там выйдет леди и у нее там, в этой задрипанной Англии, в которой нынче живут одни голубые да всякая «чернота», будут перспективы… Да ну их всех!

У меня сегодня дел по горло. Стружевский на свободу с нечистой совестью выходит. И его наружка начинает пасти. А я буду сидеть у телефона и ждать сообщений.

Так все и получилось. Я приехал на работу и стал ждать весточек. И события неожиданно стали разворачиваться очень быстро.

Стружевский пришел домой. С женой он развелся три месяца назад, дома его никто не ждал. Наверное, плотно поел — пайка в изоляторах нравится далеко не всем. Принял душ. я Потом спустился, открыл гараж и вывел свою новенькую машину. Протер с любовью тряпкой стекло. Опробовал двигатель. И дернул на всех парах.

По Ярославскому шоссе он шел на предельной скорости. За городом бригада службы наружного наблюдения вышла из зоны связи, и где они шатались — никто не знал.

— Неужели упустили, — покачал я головой. — Умеют же портить настроение.

— Не упустят, — успокоил меня Железняков. — Спокойнее надо быть. Сядь, в преферанс с компьютером поиграй.

— Издеваешься?

— Нет. Успокаиваю.

Оперативник из наружки вышел на связь через два часа. Он сообщил, что звонит из какой-то дыры — дачного поселка далеко за Пушкино. И Стружевский недавно зашел в домик.

— Хороший дом? — спросил я.

— Хибара щитовая, — сообщил опер. — Ничего особенного.

— Откуда звонишь?

— С почты в поселке.

— Понятно… Присматривайте дальше.

— Обязательно. Ждите писем…

Мы ждали. А тем времени на даче разворачивались любопытные события.

Оперативники из наружки с трудом нашли подходящую позицию для наблюдения. И вовремя. Они успели увидеть сцену, как Стружевский вышел из дома, покачиваясь, как пьяный. В порыве дикарской ярости он отпихал ногой березу. Потом влепил с разбегу по пустому ведру, так что оно с грохотом улетело и врезалось в металлическую бочку для дождевой воды. Человек был вне себя.

Опера слышали, как он крикнул своей соседке, корячившейся над грядкой в огороде:

— Кто здесь был, Марья Антоновна?

— Здрасьте, — она оторвалась от грядки и подошла к забору. — Не заметила тебя… Да не знаю. Днем не было. Может, ночью. Я сплю.